– Впредь будешь делать все, как я тебе говорю, – сверкая глазами, сказал Росс. – Мне не нужны слуги с переломанными ногами и руками.
Демельза тут же перестала смеяться.
– Да. – Она слизнула кровь с ладони. – Надо же, я вся исцарапалась. – И, изогнувшись совершенно невероятным образом, Демельза посмотрела на свою спину. – Господи боже, да я все платье изодрала!
– Уведи отсюда девочку, – велел Росс Пруди, – и обработай ей царапины. Теперь я за нее в ответе.
А в Тренвит-Хаусе тем временем вечер в честь крестин близился к концу.
Большинство гостей разъехалось, и дом погрузился в летаргию. Погода стояла безветренная, свет от алеющих в камине углей создавал в зале уютную атмосферу. Родственники потягивали портвейн, сидя на расставленных полукругом мягких стульях с высокими спинками.
Наверху, на огромной кровати с опущенным балдахином, Чарльз Полдарк, распрощавшийся с активной фазой своей жизни, судорожно глотал спертый воздух – единственное предписанное ему медициной средство к выздоровлению. А в другой комнате, в конце западного крыла, Джеффри Чарльз, пребывавший в самом начале активной фазы своей жизни, сосал материнское молоко, альтернативу которому наука пока еще не нашла.
За последний месяц Элизабет пережила массу новых ощущений. Рождение ребенка стало главным событием в ее жизни. Она смотрела на покрытую светлым пухом головку сына у своей груди и преисполнялась гордости и блаженства. С его появлением на свет все изменилось. Элизабет всем сердцем прочувствовала, что значит материнский долг, по сравнению с которым меркнут все прочие обязательства.
После родов она очень ослабла и довольно долго не могла оправиться, а потом вдруг всего за одну неделю к ней вернулись силы. Элизабет чувствовала себя как прежде, но никак не могла справиться с приступами накатывающей мечтательности и лени. Ей нравилось лежать в постели, думать о сыне, смотреть на него, укачивать на руках. Конечно, Элизабет понимала, что, оставаясь в постели, она перекладывает все заботы по дому на Верити, и это огорчало ее, однако она ничего не могла с собой поделать. А мысль о том, что, пусть и ненадолго, придется расстаться с сыном, и вовсе была для молодой матери невыносима.
В тот вечер Элизабет лежала в постели и прислушивалась к тому, что творится в старом доме. Она обладала острым слухом и за время своего недомогания научилась различать все его звуки. Дисканты и басы несмазанных дверных петель; щелчки и скрежет щеколд и засовов; скрип половиц и шаги по незастеленному ковром полу. Она без труда могла отследить все передвижения в западном крыле дома.
Миссис Табб принесла ужин: ломтик грудки каплуна, яйцо в мешочек и стакан теплого молока. Ближе к девяти вечера заглянула ненадолго Верити. Элизабет показалось, что золовка вполне оправилась после разлуки с капитаном Блейми, разве что немного притихла и стала больше времени посвящать домашним хлопотам. Верити была девушкой разумной и очень самостоятельной. Элизабет восхищалась ее стойкостью, ошибочно полагая, что сама она лишена этого качества.
Верити рассказала, что отец пару раз открывал глаза и даже удалось заставить его сделать глоток бренди. Похоже, он никого не узнавал, но спать стал спокойнее, что внушало надежду. Она решила ночью посидеть с ним, на случай если отцу вдруг что-нибудь понадобится. А подремать ведь можно и в кресле.
В десять вечера на второй этаж поднялась пожелать дочери доброй ночи миссис Чиновет. Она так горячо рассказывала о бедном Чарльзе, что в результате разбудила внука. И потом еще осталась на время его кормления, хотя этого Элизабет особенно не любила. Но в конце концов миссис Чиновет удалилась, ребенок уснул, а Элизабет потянулась в кровати и счастливо прислушивалась к шагам Фрэнсиса в соседней комнате. Вскоре и он зайдет пожелать ей доброй ночи, а потом до самого утра наступит полоса умиротворения.
Фрэнсис вошел в комнату и, ступая с преувеличенной осторожностью, остановился на секунду возле колыбели, чтобы взглянуть на спящего сына, а потом присел на край кровати и взял Элизабет за руку.
– Моя бедная женушка, как всегда, обделена вниманием, – сказал он. – Твой отец несколько часов без передышки критиковал Фокса и Шеридана, а ты лежала здесь в одиночестве и была лишена удовольствия все это услышать.
Фрэнсис говорил шутливым тоном, в котором, однако, проскальзывали обиженные нотки: ему не понравилось, что супруга так рано ушла к себе. Но стоило ему увидеть Элизабет, как все обиды тут же улетучились, уступив место любви.