Он облизывается и лает. Мы выпиваем и за его здоровье тоже.
Пропущенное предисловие
Это не дневник поездки. Это записки в моем дурацком стиле, когда я вырываю картинки из прошлого, тасую их, выбираю удачные, потом оставляю те, что можно показывать всем. Есть картинки личные, грустные, с людьми, которые не хотят публичности. Есть картинки с милыми мне людьми, но у которых я не спросил разрешения их показывать. Эти картинки я спрятал, но пусть это никого не огорчает. Картинок и строчек много. Хотя я ничего не пишу между строчек, но многие там тоже что-то читают. И если вы сделаете какие-то выводы, читая между строчек, то это будут ваши выводы. Я там ничего не писал. Я вообще не делаю выводов и обобщений в своих заметках. Это просто картинки, которые увидел человек, любящий Москву.
Фотографий я сделал около тысячи. Но художественных почти нет. Я просто снимал места, которые меня чем-то привлекли. У меня много снимков совсем неприглядных мест, которые есть в каждом большом городе. Но эти места, где я бывал, они мне дороги даже в таком виде. О чем-то я писать не буду по разным соображениям. Отнеситесь к этому с пониманием.
Каток на Патриарших
Я стою на Пушкинской площади и чего-то не понимаю. Потом до меня доходит – памятник Пушкину не такой большой, каким я его представлял. Может я вырос? Это вряд ли. Потом доходит. Рядом стоят здания, затянутые тряпкой с рекламой косметики. Пушкин просто теряется на фоне бутылки с одеколоном.
Мимо проходят люди, они не смотрят друг на друга, не улыбаются при встрече. Да, погода, конечно. Вроде день, но небо пасмурное, темное. Идет снег, скользко, сыро. Я делаю несколько снимков и иду по Бронным улицам к Патриаршим прудам. Кое-где попадаются новые здания, какие-то дома приукрашены и надстроены. Мне многое не нравится, но опять же – это не моего ума дело. Кто строил – тому, наверное, нравилось. Я вот много чего пишу, кое-кому это не нравится, но они же молчат, и я буду помалкивать.
На прудах каток. Я стою и тихонько радуюсь за тех, кто нарезает круги по мягкому льду. Это какой-то классический каток. Падает снег, тишина, скользящие пары, счастливые дети. Вокруг старые дома, заснеженные деревья. Я вижу этот каток впервые, но такое чувство, что я не просто смотрю, а вспоминаю. Вспоминаю десятки фотографий и картин с этим катком. Я хожу вокруг пруда, что-то щелкаю, но понимаю, что шедевра не получится. Слишком много у меня эмоций. У фотографа должно быть холодное сердце, а не горячее, как у товарища Дзержинского.
Нехорошая квартира
– Ну что тебя так тянет в эту квартиру? – спрашивали меня. – Ну да, Булгаков там немного пожил и описал ее в своем романе. Но ведь там ничего не происходило.
Как неправы эти люди! Неужели они забыли старый анекдот, так популярный в Иерусалиме? «Да, царь Давид возможно похоронен в другом месте, но сюда приходят столько людей, и они так молятся, что Давид давно сюда перебрался!»
Знаменитая квартира 50 притягивает тысячи людей. Почему? Я стою в подъезде и внимательно читаю надписи на стенах. Мастер мало кого волнует. Маргарита интересует только в связи с Воландом. Вообще пишут, в основном, про Воланда и его свиту. Вот кто-то утверждает, что Воланд есть и на всякий случай добавляет, что любовь тоже есть. А вот кто-то не удержался и написал, что кот Бегемот теперь живет у него. Кого-то потрясло, что женщинам надо предлагать чистый спирт. «У каждого свой трамвай», – философствует неизвестный автор. «Я ведьма и очень этим довольна!» – солидарна с Маргаритой какая-то незнакомка.
И что вы думаете? После сотен таких откровений, которые периодически закрашиваются противной зеленой краской, Воланд со своей свитой никогда сюда не заглянет? «Воланд, я жду тебя!» – пишет кто-то в отчаянии. Неужели Воланду неинтересно посмотреть, кто так его ждет?
В доме живет местный «Швондер». Он идейно-убежденный борец с музеем. Это он пытается выбросить экспонаты на улицу, это он замазывает краской вопли поклонниц Воланда. «Тут и так было полно всякой нечисти, – говорит Швондер. – А теперь, как музей открыли, то вообще прохода от них нет!»
Я поднимаюсь по длинной лестнице и прислушиваюсь. Внизу кто-то хихикает. Воланд так не хихикал, и я смело оглядываюсь. Две девушки читают на стене признания очередной Маргариты и явно хотят добавить что-то свое сокровенное, «маргаритовское».
В квартире я надел синие бахилы и отправился по комнатам. Там были собраны булгаковские вещи и просто вещи двадцатых годов прошлого столетия. Ничего особенного я в этих комнатах не чувствовал и вскоре вернулся в точку, откуда начал осмотр. И вот тут произошла первая непонятность. Я стоял в небольшой комнате, смотрел на письменный стол с пишущей машинкой и понимал, что я все забыл. Комнаты как-то промелькнули в сознании, не оставив ни малейшего следа. Я снова пошел по квартире, тщательно фотографируя все, что видел. В одной из комнат стояли девушки, которые хихикали на лестнице. Они хотели сфотографировать друг друга на фоне старого буфета, но явно пребывали в растерянности.