Пусть читатель сам теперь судит, действительно ли балансируют все эти «недостройки» ту жестокую, неприличную для великой нации и всепроникающую отсталость, тот исторический тупик, в который ввергло страну царствование Николая. Вспомним хоть эпитафию этому царствованию, написанную М.П* Погодиным в 1855 году тотчас после смерти императора: «Мы представляем теперь труп, вспрыснутый мертвою водою».109
Глава четвертая «Процесс против рабства»
Золотой век
РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ Неследу-
ет, однако, недооценивать «восстановителей баланса». В рукаве у них есть еще главный козырь. Расцвет русской литературы и мысли в 1830-1840-е они тоже ведь ставят в заслугу Николаю. И тут дело куда сложнее, нежели с «недостройками». Ведь и вправду золотой век русской культуры пришелся на его царствование. Именно тогда жили и работали в литературе такие гиганты,
109 М.П. Погодин. Цит. соч., с. 316.
как Пушкин, Тютчев, Гоголь, Лермонтов, Боратынский, Чаадаев, Белинский, Герцен. Уже поэтому заслуживает их аргумент серьезного обсуждения.
Это правда, что Герцен отзывался о николаевской эпохе беспощадно:
«На поверхности официальной России, на фронтоне империи, красовались лишь гибель, ярая реакция, бесчеловечные преследования и удвоенный деспотизм... Расцвет русской аристократии кончился. Всё, что было в её недрах благородного и смелого, находилось в рудниках Сибири. То, что осталось или удержалось в милости властелина, упало до степени подлости и рабского повиновения»}10 Допустим, хотя сам уже факт, что были в окружении Николая и такой «декабрист без декабря», как Киселев, и такой смельчак, как Кутузов, заставляет усомниться в универсальности герценовской формулы. Тем более, что даже независимо от этого сам же Герцен предложил нам и другую формулу: «Время наружного рабства и внутреннего освобождения».111
Несомненно, что корни этого «внутреннего освобождения» уходят в либеральные александровские времена, когда «свободное выражение мыслей — по свидетельству декабриста Якушкина — было принадлежностью не только всякого порядочного человека, но и всякого, кто хотел казаться порядочным человеком»112 Более того, было это «внутреннее освобождение» своего рода увенчанием всего екатерининского периода русской истории, естественно приведшего ктем двум-трем «непоротым поколениям», которых, по слову Н.Я. Эйдельмана, оказалось достаточно, чтобы возникли в России декабристы и Пушкин.113
Прав, стало быть, С.М. Соловьев, утверждавший, что «начиная с Петра и до Николая просвещение всегда было целью правительства»114 Прав и Пушкин, заметивший, что правительство было тогда единственным европейцем в России. Вспомним хоть, что еще в Ма-
М.О. Гершензон. Цит. соч., с. 5. Там же.
ИР, вып. 5, с. 386.
«В борьбе за власть. Страницы политической истории XVII! века». М., 1988, с. 297. С.М. Соловьев. Мои записки для детей моих, а может быть, и для других, Спб., 1914, с. 118.
нифесте 18 апреля 1762 года «о пожаловании всему российскому благородному дворянству вольности и свободы» предписано было людей, ничему не обучавшихся, трактовать «яко нерадивых о добре общем, презирать и уничтожать, ко двору не принимать и в публичных собраниях не терпеть».
Известно, как гордилась Екатерина тем, что её «Наказ» был запрещен в дореволюционной Франции, что в России переводятся книги, изъятые парижской цензурой. И даже тем, что «кто дал, как не я, французам почувствовать права человека?» Естественно, что эта традиция «внутреннего освобождения» продолжалась и при Александре, несмотря даже на антифранцузскую кампанию. И в это, самое, казалось бы, неподходящее время издавалась в Петербурге по инициативе правительства вполне крамольная «Библиотека общественного деятеля» (de I'homme publique) Кондорсе.
Я не говорю уже о русском издании сочинений таких английских либералов, как Иеремия Бентам и Адам Смит. (Кто не помнит, что пушкинский Онегин «читал Адама Смита» и что, более того, «иная дама читает Смита и Бентама»?) Менее известно, что перевод этих книг в России субсидировался правительством. Впрочем, что ж удивляться, ведь Александр даже в 1818 году, в самый разгар своих мистических настроений, не забыл поручить Н.Н. Новосильцеву сочинить для России конституцию, подобную польской. И речь императора на открытии Сейма в Варшаве настолько взволновала Карамзина, что он писал: «Варшавские речи сильно отозвались в молодых сердцах. Спят и видят конституцию».115
Само собою разумеется, что ничего даже отдаленно похожего не было возможно в России при Николае, когда, по словам того же СМ. Соловьева, просвещение, не говоря уже о конституции, «стало преступлением в глазах правительства»116 и литература была зажата в железные тиски между полицией и цензурой. Послушаем цензора-профессионала.
«Итак, вот сколько у нас цензур. Общая цензура министерства народного просвещения; главное управление цензуры; верховный негласный комитет; цензура при министерстве иностранных дел; театральная
ИР, вып. 5, с. 386.
С.М. Соловьев. Цит. соч., с. 11B.
при министерстве императорского двора; газетная при почтовом департаменте; цензура при /// отделении собственной е. и.в. канцелярии... Я ошибся, больше. Еще цензура по части сочинений юридических при}} отделении собственной е. и.в. канцелярии и цензура иностранных книг [через которую ни Кондорсе, ни Вентам уж наверняка не проскочили бы. —А.Я.]. Всего 12... Если посчитать всех лиц, заведующих цензурой, их окажется больше, чем книг, издаваемых в течение года».117 И дальше: «Сначала мы судорожно рвались на свет. Но когда увидели, что с нами не шутят; что от нас требуют безмолвия и бездействия... что всякая светлая мысль является преступлением против общественного порядка... тогда всё новое поколение нравственно оскудело. Всё было приготовлено и устроено к нравственному преуспеянию — и вдруг этот склад жизни...оказался негодным; его пришлось ломать и на развалинах строить канцелярские камеры и солдатские будки».118
Даже лютые враги не отказывали Александру Васильевичу Ники- тенко в лояльности самодержавию. Однако не николаевскому, но екатерининскому, когда, как ему казалось, «все было приготовлено и устроено к нравственному преуспеянию»; когда правительство поощряло «внутреннее освобождение», во всяком случае не сопротивлялось ему; не рушило европейское просвещение и не строило на развалинах солдатские будки. Вот почему николаевский переворот, в результате которого «всякая светлая мысль» оказалась вдруг «преступлением против общественного порядка», представлялась Никитенко катастрофой:
«общество быстро погружается в варварство, спасай, кто может, свою ёушу»1.19
Уже по одной этой причине попытка «восстановителей баланса» поставить золотой век русской культуры в заслугу Николаю с его 12 цензурами выглядит не только абсурдной, но и, честно говоря, кощунственной. Лукавят они: «при Николае» вовсе не значит «благодаря Николаю». Напротив, судя хоть по записям в дневнике Никитенко, значит это «вопреки Николаю». Уваров, например, говорил в 1843 году, по свидетельству того же Никитенко, председателю цензурного комитета Волконскому, что