Нет, я'вовсе не утверждаю, что император так уж ясно всё это себе представлял. В конце концов происходило дело в 1849 году и слишком много было в Николае от прапорщика. Но именно так самодержец, надо полагать, чувствовал. Уж в этом-то он, предпочтя Шихматова Уварову, сомнений не оставил.
Глава четвертая
«Процесс против рабава» ^ g |_|yjp g |_| |_| gg
закрепощение» вот почему
я думаю, что формула Герцена сильно упрощает ситуацию николаевского царствования. Приняв её, мы просто не поймем, что произошло с Россией после Николая. Не поймем последствий первого со времен Московии «идеократического» эксперимента над Россией, последствий, которые живы еще и сегодня. Ибо на самом деле противостояло тогда «внутреннему освобождению» вовсе не одно «наружное рабство», но и то, что можно назвать «внутренним закрепощением».
Начнем с того, что каждый, кому случилось хоть бегло просмотреть статью Шевырева, тотчас увидит, что нет в ней ни одной фальшивой ноты. Человек действительно напуган: статья пронизана искренним ужасом перед «трупным ядом», которым якобы готова заразить Россию издыхающая Европа. И никаким «наружным рабством» объяснить столь интимное чувство нельзя. И тем более нельзя объяснить им тот неподдельный восторг, с которым, как мы еще увидим, встретило статью петербургское общество. Короче, совершенно в этом эпизоде очевидно, что антипетровский переворот Николая не прошел даром даже для серьезных, просвещенных умов (Шевырев был профессором Московского университета). В обществе стремительно распространялось новое, московитское, если хотите, мироощущение.
Зародилось оно, собственно, еще во времена наполеоновской гегемонии в Европе. И тогда уже, как мы видели, готово было русское общество рассматривать конфронтацию с Наполеоном как религиозную войну с безбожной Европой. Нов царствование Александра, когда власть и слышать об этом не хотела, у московитского мироощущения не было никаких шансов оформиться в самостоятельную антиевропейскую идеологию. Другое дело при Николае, когда сама власть резко изменила культурно-политическую ориентацию страны, зафиксировав это изменение в доктрине Официальной Народности.
Знаменитое стихотворение Николая Языкова «К не нашим» очень точно отражает эту метаморфозу. Впервые в послепетровской России, почувствовав под ногами твердую, государственную почву, московитское мироощущение заматерело, если можно так выразиться, стало агрессивным. Оно теперь жаждало крови тех, с кем связывал Герцен «внутреннее освобождение». Отныне эти люди представлялись предателями Святой Руси и, совсем как в XVII веке, «богомерзкими» еретиками.
О вы, которые хотите Преобразить, испортить нас И обнемечить Русь, внемлите
Простосердечный мой возглас! Вы, люд заносчивый и дерзкий, Вы, опрометчивый оплот Ученья школы богомерзкой, Вы все — не русский вы народ. ...Русская земля От вас не примет просвещенья, Вы страшны ей. Вы влюблены В свои предательские мненья И святотатственные сны. ...Умолкнет ваша злость пустая, \ Замрет проклятый ваш язык!
Крепка, надежна Русь святая И Русский Бог еще велик!
Любопытно, что автор, перепечатавший эти стихи в «Русском обозрении» полвека спустя, уже при Александре III, сопроводил их таким комментарием: «Западничество как вероучение не может более у нас существовать... Ему давным-давно пропета отходная и царствование императора Александра III сделало навсегда невозможным его возрождение».125
И опять-таки нету нас никаких оснований сомневаться в абсолютной искренности Языкова. Это вам не какой-нибудь Булгарин, промышлявший в тогдашней «биржевой литературе». Так же неподдельно, как напугало Шевырева «тлетворное дыхание» Европы, ненавидел Языков эту, по сегодняшнему выражению, «пятую колонну» Запада в новой Московии. И снова был это крик души, лишь косвенно связанный с «наружным рабством».
Именно в условиях этого неустойчивого равновесия между «внутренним освобождением» и московитским пафосом Языкова и Шевырева (который мы, собственно, и назвали «внутренним закрепощением») и могла прийти Уварову мысль, что, подкрепив этот пафос радикальным перевоспитанием гимназической молодежи, удастся, в конце концов, и впрямь «сделать навсегда возрождение западничества невозможным». Если действительно таков был замы-
«Русское обозрение», 1897, февраль, с. 641-642.
сел Уварова, как дает нам основание думать его реакция на статью Шевырева, то это действительно объясняет многое. В частности и то, почему, покуда Уваров был у руля, «не наших» продолжали печатать и почему никому не приходила в голову мысль об упразднении университетов. Просто проектУварова был, как мы уже говорили, долгосрочным, подразумевая своего рода гамбит: жертву современным поколением молодежи (безнадежно увлеченным «внутренним освобождением») ради следующего, истинно национального поколения, которое всецело посвятило бы себя прославлению Святой Руси и русского Бога.
Косвенно подтверждается это резким поворотом в николаевской политике «народного просвещения». Ведь после отставки Уварова «не наших» и впрямь перестали печатать, а университеты терпелись лишь как заведения богословские. Теперь от цензоров официально требовали не ограничиваться цензурой, но и буквально, как bXVII веке, стать исполнителями «слова и дела государева». Вот замечательный документ, утвержденный Николаем и разосланный от имени Бутурлина:
«принимая во внимание, что действия цензоров ограничиваются единственно тем, что они возвращают писателям преступные сочинения или уничтожают в них некоторые места, а сами писатели остаются не только без взыскания, но даже в неизвестности правительству, тогда как многие из них в сочинениях своих обнаруживают самый вредный образ мыслей, полагаем, что было бы полезно, дабы цензоры те из запрещенных ими сочинений, которые доказывают в писателе особенно вредное в политическом или нравственном отношении направление, представляли негласным образом в III отделение собственной е.и.в. канцелярии с тем, чтобы последнее, смотря по обстоятельствам, или принимало меры к предупреждению вреда, могущего происходить от такого писателя, или учреждало за ним наблюдение».126 Одним словом, понятно, почему Грановский позавидовал Белинскому, умершему в 1848 году — еще до начала всей этой вакханалии. Впрочем, уж Белинского-то точно не печатали бы после отставки Уварова. Мало того, еще и «приняли бы меры к предупреждению вреда, могущего происходить оттакого писателя». Понимаете теперь, откуда паническая запись в дневнике Никитенко: «Спасай, кто может, свою душу!» Писателей «особенно вредного в политическом и нрав-
126 AC. Нифонтов. Россия в 1848 году, М., 1949, с. 237.
ственном отношении направления» надлежало изолировать или по меньшей мере «учреждать за ними наблюдение», а не вести с ними, как Уваров, утонченные игры.
Нужно ли говорить, что Уваров был много умнее своего государя? Император-то, надо полагать, думал примерно так же, как впоследствии Миронов, что диссиденты «никого, кроме самих себя, не представляют». Уваров, в отличие от Николая, слишком хорошо знал, что представляют. Более того, как правильно утверждал Герцен, «общественное мнение громко решило в нашу пользу».127 И его оппонент А.С. Хомяков подтвердил: «число западников растет не по дням, а по часам, а наши приобретения ничтожны»128 Поэтому, по сути, остается мне здесь лишь показать, что на этот раз Герцен (и Хомяков) были правы. Даже с точки зрения поставленной им себе цели борьбы с революционной крамолой в стране, Николай совершил грубейшую ошибку, разрушив замысел Уварова и положившись исключительно на «стеснение мысли, преследование ума и унижение духа». Странным образом одновременно с этой ошибкой во внутренней политике совершил он, как мы скоро увидим, аналогичную ошибку и в политике иностранной. Интереснее всего здесь, пожалуй, тот незамеченный, сколько я знаю, историками факт, что обе эти ошибки, сделавшие бесславный конец николаевского царствования неизбежным, связаны были с отставкой Уварова. Но об этом в следующих главах.