Скрупулезный анализ его переписки весной и летом 1848 года привел советского историка А.С. Нифонтова к неожиданному выводу, что «Николай Павлович действительно боялся нападения со сто-
ibid., р. 280.
А. Щербатов. Генерал-фельдмаршал князь Паскевич. Его жизнь и деятельность, Спб., 1899, т. 6, с. 204.
Там же, с. 212.
роны Пруссии, Австрии и даже Франции».80 Так похож, скажите, на жандарма Европы человек, уходивший от революции в глухую защиту и утешавший себя лишь одним: «хлопот в самой Германии столько... что не понять, чтоб им достало силы на какое-либо предприятие против нас»?81 И мог ли столь шокирующий страх перед нападением революции на Россию пройти для него даром?
Еще ярче, однако, свидетельствует об этой драматической борьбе в сознании Николая между преследовавшей его всю жизнь мечтой и жестоким, почти первобытным, страхом перед революцией известный эпизод с совсем уже не легендарным Манифестом 14 марта и почти немедленным его опровержением. Манифест был, нет слов, удивительный:
«По заветному примеру православных наших предков, призвав в помощь Бога Всемогущего, мы готовы встретить врагов наших, где 6 они ни предстали. Мы удостоверены, что древний наш возглас „За веру, царя и отечество!" и ныне предукажет нам путь к победе. С нами Бог! Разумейте языци и покоряйтесь, я ко с нами Бог!»82 Перед нами нечто совершенно непохожее на современный Николаю дипломатический язык. Царь заговорил вдруг архаическим языком московитского фундаментализма, неожиданно всплывшим из глубин подсознания в минуту величайшего возбуждения. Каких врагов намеревался он встретить, когда никто не объявлял войну России и она никому не объя вляла, и главное, даже не собиралась объя влять? Только в ситуации крестового похода могла прорваться в правительственной декларации средневековая угроза покорить неизвестных «языцев». Неудивительно, что в Европе произвел манифест, по словам В.И. Панаева, «самое неприятное и враждебное нам впечатление».83
Но то в Европе. Там, объясняет своему читателю Линкольн, такой «пронзительный клич на архаическом языке, призывающий русских к священной войне в ситуации, когда никто не собирался на них нападать, действительно мог показаться странным». Другое дело, говорит он, Россия. Здесь «язык, употребленный Николаем,
АС. Нифонтов. 1848, М., 1949, с. 249. А Щербатов. Цит. соч., с. 205. ИР, вып. 9, с.6.
Н.К. Шильдер. Император Николай I: его жизнь и царствование, Спб., 1903, т.2, с. 629.
был вполне в духе Официальной Народности, ценностям которой русское общество было тогда предано, и мог рассчитывать на то, чтоб вызвать благодарный отклик в русских сердцах».84
Воля ваша, но мне кажется, что это немножко чересчур даже для «восстановителя баланса». В конце концов и в николаевские времена не все в России, извините, лаптем щи хлебали. И если возрождение московитского фундаментализма произвело неприятное впечатление в Европе, то столь же неприятное впечатление должно оно было произвести и в Петербурге. Даже глубоко преданный са- ч модержцу человек, барон Корф, и тот записывал (конечно, для личного пользования), что «Манифест 14 марта не способствовал успо- Лкоению умов. Одни видели в нем воззвание к войне, следственно, | начало войны, другие — начало беспокойств и смут уже и внутри самой России».85
Мало того, Манифест, повидимому, вызвал недовольство и среди тех, кого А.Е. Пресняков описывал как «личную дружину членов государевой свиты, которая становилась „опричниной" Николая»,86 включая и руководителей III отделения. Иначе едва ли возможно объяснить, почему неделю спустя Нессельроде выступил с официальным комментарием к Манифесту, слишком уж похожим на извинение за его воинственный тон.
Понятно, что вице-канцлер никогда не решился бы публично опровергать автора Манифеста, не будь на то воля самого автора. Надо полагать, III отделение, перлюстрировавшее переписку и подслушивавшее разговоры в обществе, умудрилось оперативно, за неделю собрать достаточно отрицательных отзывов, чтобы убедить Николая, что «пронзительный клич на архаическом языке» резко оттолкнул русское общество. Пора было бить отбой.
Впрочем и здесь Линкольн постарался как-то выгородить императора, утверждая, что Манифест был вовсе не объявлением священной войны неизвестным «языцам», но всего лишь обыкновенной дипломатической декларацией в защиту русского имени и нерушимости российских границ. И комментарий Нессельроде, якобы,
Bruce Lincoln. Op. cit., p. 287.
«Русская старина», 1900, март, с. 568.
А.Е. Пресняков. Цит. соч., с. 55.
«лишь подчеркнул это с еще большей силой».87 Конечно, понадобилось Линкольну так усечь цитату из комментария, что смысл его стал попросту невнятным. На самом деле был он вполне прозрачен. Судите сами: «Ни в Германии, ни во Франции Россия не намерена вмешиваться в правительственные преобразования, которые уже совершились или же могут еще последовать. Россия не помышляет о нападении, она желает мира, нужного ей, чтобы спокойно заниматься развитием внутреннего своего благосостояния».88
Никакого, как видите, московитского языка. Никаких угроз в адрес «языцев». Не только не собирается Россия кого бы то ни было «покорять», но даже и вмешиваться в правительственные преобразования (читай: в революцию) не имеет ни малейшего намерения. Но если так, то чему же призывались в Манифесте покоряться «язы- ци»? Впрочем, читателю решать, подчеркивал ли комментарий вызывающий тон Манифеста или извинялся за него.
Важно для нас здесь, однако, что шок, который пережил весною и летом 1848-го Николай, был, похоже, действительно глубоким. И не мог такой мощи шок пройти для него бесследно. Но мы забежали вперед. Вот как всё начиналось.
Глава пятая Восточный вопрос
Революция. Акт первый:
завязка При известии о республике во Франции «нас всех как бы громом поразило, — признавался в дневнике великий князь Константин Николаевич. — У Нессельроде от волнения сыпались бумаги из рук... Что же будет теперь, это один Бог знает, но для нас на горизонте видна одна кровь».89 В том, что первый порыв Николая был и впрямь идти «покорять языцев», сомнения быть не может. Документальных свидетельств этого больше, чем достаточно. Вот и Корф подтверждает, что
Bruce Lincoln. Op. cit., p. 287.
AC. Нифонтов. Цит. соч., с. 252.
Там же, с. 202.
«сперва он [император] дышал самым восторженным героическим духом и одною лишь войною. К весне, — говорил он, — мы сможем выставить 370 тысяч войска, а с этим придем и раздавим всю Европу».90 И Шильдер, официальный биограф, пересказывает замечательную историю о том, как 23 февраля, на следующий день после вестей из Парижа, старый князь В.А. Волконский, министр двора, «поссорился с государем». Поссорились они, оказывается, из-за того, что император «хочет воевать с французами», уверяет, что «через два месяца поставит на Рейне 300 тысяч войска». Волконский был потрясен легкомыслием царя: «Я ему заметил, что у него не найдется столько войска, чтоб отделить на Рейн 300 тысяч, а есть ли деньги, без которых нельзя воевать?» Интереснее всего для нас тут ответ Николая, неожиданно обличивший в пылу спора его затаённую мечту и зависть к славе брата: «Но государь упорствовал, ссылался на пример заграничных походов 13-15 годов». Вот тут-то и сразил его старый князь убийственным аргументом: «У Александра были субсидии англичан, а попробуйте-ка попросить теперь — не дадут ни гроша».91