В связи с выше сказанным внутри российского общества в этот период истории, маргинализации подвергается прежде всего традиционная, религиозная культура, оттесняемая на периферию секуляризацией и европеизацией дворянской элиты. Хотя культура этой элиты, навряд ли можно было назвать сословной т.к. большая часть дворянства остается к ней не причастной. Среди читаемых произведений того времени, как правило читались Минеи и Прологи и т. п. литература. Державин в незаконченном своем произведении (находясь в то время в Казани в 1750-е гг.) «Рассуждения о достоинстве государственного человека» пишет ниже следующее:
«Книг кроме духовных, почти никак не читали, откуда бы можно было почерпнуть глубокие и обширные сведения царственного правления; а потому и не тщуся я удовлетворить блистательной теории нынешних политиков…» (Державин. VII, 630)[63].
Стоит напомнить то, что при митр. Филарете (Дроздове) власти запретили священству провозглашать Слово Божье (проповедь). Проповедовать разрешалось лишь епископам. Это означало, что безграмотный народ по сути даже словесной Благой Вести был лишен. Социальная деятельность Церкви постоянно ограничивалось со стороны государства. Духовенство находилось в таком бедственном положении, что стояло на одном уровне с бедняками, находясь при этом под гнетом своих консисторий[64].
Вопрос маргинализации традиционной культуры не сводится к усилению европеизированной культуры. Европеизация захватывает собою, как светское, так и духовное образование. Воспитанники духовных семинарий, не смотря на тотальный контроль со стороны государства и ряда реакционно-консервативных церковников читают классических авторов, таких как, Бурдала, Мосгейма, а не учительные сборники средневековья. В XVIII веке, духовенство еще стремиться не отстать от светского образования. Платон Левшин (будущий московский митрополит), на последние деньги покупает для Троицкой семинарии, Буало, Корнелия, Монтескье и Вольтера. Но при всем при этом от маргинализации это так и не спасает. Так как на тот момент господствующая культура требует не только (и не столько) образования, как такового, но и наличие известных социальных навыков, своего рода образа жизни, особого понятийного языка и т.п. Эти навыки, как раз оставались недоступны не только для духовенства, но при всем при этом, для значительной части не богатого или провинциального дворянства. В силу сложившийся ситуации, в России конца XVIII – начала XIX веков вряд ли можно было говорить об интеллектуальной элите или вообще об интеллектуалах, как определенной социальной категории. Особо проявлялась социальная грань между столичной дворянской элитой и всем остальным обществом. Все это проходило жирной чертой между образованным или полуобразованным классом. Делая уже культуру существенной части этого общества маргинальной. В связи с чем отношения этих двух социальных групп безусловно отличалось в вопросах и понимании роли и цели власти, службе, европеизации, национальной традиции и прочего[65].
Петр Бернгардович Струве русский общественный и политический деятель (1870-1944), говоря о противоречивой русской жизни, пишет, что эта противоречивость может разрастись в огромную язву, которая сама потребует наиболее “героического” лечения. Для Струве в русском обществе борются друг с другом два настроения: одно пессимистическое, другое оптимистическое. Старый государственный порядок разложился, но его формы и методы мышления, его импульсы и инстинкты оказывают еще весьма живущими в правящих кругах (стоит отметить то, что Струве пишет эти слова в 1911 г., но как они близки нам и сегодня, и напоминают последствия падения СССР, что показывает насколько это живуче в нашей российской среде, умах и сознании – Ц.П.). С другой стороны, для Струве, соответствующий старому государственному порядку тяжкий сон народного ума безвозвратно нарушен. Таким образом, власть окаменевших старых форм и привычек властвования, с другой стороны, то бурное, то медленное, но безостановочное движение народного ума, проснувшегося к “самочинному умствованию”. И поверх этого глубокого язвенного противоречия слабый, тонкий, обруч новых государственных учреждений. Спасет ли эта новизна, даст ли окрепнуть новой государственной ткани или под ней гниение будет продолжаться, язва будет расти[66]? На этот вопрос мы уже знаем ответ. Да и в дальнейшем в ходе своей жизни П. Б. Струве скорей всего получил на это так же весьма зримый ответ.