В связи с чем весьма ярко проявились результаты так называемого хождения в народ. После того, как в 1874 году это явление обернулось провалом. Поскольку «народ» отнеся к своим «спасителям» с не милосердным скепсисом, перед народниками встала тогда задача самооправдания и самоутверждения. Нужно было закамуфлировать ту пропасть взаимной встречи, и доказать самим себе, что предложенные ими «прогрессивные» идеи не отторгаются вовсе социальными низами, с неким безнадежным постоянством, но лишь усваиваются медленно, и над этим придётся трудиться не покладая рук[67].
При всем при этом эта отчужденность не затрагивала образа жизни и не определялось всегда положением в обществе. Отчужденность на примере «отцов и детей», «старого» поколения и «нового» зиждилась на интеллектуальных, можно так сказать идеологических характеристиках. Тому подтверждение споры Герцена и Огарева, Станкевича с Грановским и т. п[68].
Вся эта отчужденность светского от духовного и отчужденность светского внутри себя самого, породило то, что можно было сказать, что духовенство к концу XVIII в. стала своего рода некой кастой-сословием. Вполне отчетливо эти процессы стали выражаться в языковой политике духовенства Православной Церкви в России. Создается свой обособленный литературный язык, противопоставляющийся «светскому» языку, с развитием своих специфических риторических элементов. Формирующий отдельный вариант имперского дискурса. Духовенство с каждым разом становится все более мало социально мобильно, даже по сравнению с бедным провинциальным дворянством. Маргинализация духовенства с каждым разом усиливается[69]. Английский путешественник Уилльямс Кокс в своей книге «Путешествии в Польшу, Россию, Швецию и Данию» (1778 г.), пишет о том, что за пять месяцев пребывания в России в кругу высшего общества, он не разу не встречал там священника из белого духовенства т. к. здешние священники на столько грубы и неотёсанны, что высшее общество не допускало их на свои мероприятия дабы не опозориться из-за них[70]. В связи с выше сказанным, Трубецкой Е. Н. пишет о том, что когда у людей пропадает религиозная связь с друг другом (что и стало происходить с российским обществом в целом из-за уже явного непонимания обществом церковного бытия Церкви – Ц.П.), то взаимоотношения таких людей начинают выходить на другой уровень – биологического принципа борьбы за существование и не более. Что привело в конце концов к гибели самой России. Рассыпавшись всего за несколько месяцев т.к. оно не держалось на благоговении перед действительной святынею, а на силе коллективного эгоизма[71]. О похожем пишет Н. Зернов, в частности он говорит о том, что в период петербургской империи у народонаселения сложилось такое впечатление о Православной Церкви, что она срослась с государством и так это и воспринималось, как оплотом самодержавия. Но со слов Зернова, Церковь и Государство являлись двумя совершенно не совместимыми мирами. Соборность церкви и бюрократизм государства были не совместимы между собой. В связи с чем государство всякий раз старалось пресечь всякие инициативы церкви в данной области, боясь соборности, как некоего явления. Ибо собирание народа в некие массы всегда держало государственную систему в внутреннем напряжении[72]. Что является так же верным и на сегодняшний день. В качестве примера стоит привести воспоминания Зинаиды Николаевны Гиппиус (супруги Дмитрия Сергеевича Мережковского), благодаря которому в Санкт-Петербурге с 29 ноября 1901 г. по 5 апреля 1903 г. в Географическом Обществе на Фонтанке было открыто и действовало Петербургское Религиозно-Философское Собрание, где встречались люди из духовенства, и интеллигенции обсуждая различные волнующие их темы. С ее слов первое собрание, где встретилось духовенство, и интеллигенция она описывает такими словами:
«Это воистину были два разных мира. Знакомясь ближе с «новыми» людьми, мы переходили от удивления к удивлению. Даже не о внутренней разности я сейчас говорю, а просто о навыках, обычаях, о самом языке: все было другое, точно совсем другая культура…Человек тогдашнего «церковного» мира, - кто бы он ни был: чиновник, профессор, писатель, учитель, просто богослов…неизменно носили на себе отпечаток этого «иного» мира, не похожего на наш, обычно-интеллигентский, светский (по выражению церковников) мир»[73].
К 1910 году (на примере Санкт-Петербурга), в городе насчитывалось около 480 православных церквей. Которые включали в себя, как монастырские, кладбищенские, небольшие домовые, тюремные, больничные, ведомственные, в различных учебных заведениях и прочие. Не говоря уже о многочисленных часовнях. Помимо этого, в городе было свыше 10 старообрядческих церквей и моленных домов, 7 – единоверческих и около 50 храмов других конфессий. К концу XIX века в Петербурге насчитывалось около 30 различных сект и общин[74].