Говоря же об интеллигенции периода начала XX столетия, хотя она и проводила свои религиозно-философские собрания, имевшие место в Санкт-Петербурге в 1901-1903гг., но все же интеллигенция оказалось при этом маргинальной по отношению к Церкви и также к социальным и политическим движениям в России. Интеллигенция исключила Церковь из своих программ, рассматривая ее как простое приложение к государственной машине самодержавия[89].
Общество и более всего представители дворянства пытались проявить себя по-иному. Воспитанность стала подменяться «искренностью» и «естественностью», что породило такое направление, как «нигилисты». Им важно было, чтобы общество наконец то стало «открытым» и «искренним» с самим собой и окружающими. Это проявлялось не только в разговорах (отказе от условных форм разговора, переходящего в резкие и прямые формы с элементами внешней грубости) проявления таких же элементов и в литературе. Но и в повседневной жизни. В одежде, жилище, сексуальном воспитании (фиктивный брак и сожительство), еде и восприятии достижений цивилизации – благосостоянии, эстетического развития, свободного времени и прочего[90]. Все это сегодня напоминает нам желания, переходящие в требования ряда так называемых либерально-прогрессивных деятелей и организаций в современной России.
В XIX веке Игнатий Брянчанинов (епископ Православной Церкви в России), говорил о отрицании всякого достоинства у светской литературы на религиозные темы[91]. Подобную точку зрения уже в 1908 г. высказал будущий священник, а в то время философский публицист С. Н. Булгаков, когда писал о том, что не только политические темы, но и любые темы в которых была попытка их рассмотрений с религиозной точки зрения в публицистике, воспринималось интеллигенцией в «штыки»[92].
В последствии эти идеи нигилизма развились в более страшные вещи. В частности, в России накануне революции сформировалась особая политико-правовая и философская культура, которая может быть определена как правовой нигилизм или, как мы сказали бы сейчас, политический экстремизм[93], который базировался на правовом нигилизме, и имеет вполне определенное политическое выражение в ряде произведений. В частности, таких, как: «Катехизис революционера» Нечакева, программу партии «Народная воля» и классическую Бакунинскую идею:
«…страсть к разрушению есть созидательная страсть.»[94].
В связи с чем Е.Н. Трубецкой пишет, что:
«...эта кровавая анархия (имеется ввиду октябрьская революция 1917 г и последующие за ней события – Ц.П.), которая с такою силою проявилась в России? Это – проявление крайнего практического безбожия»[95].
Старания огромного большинства русских интеллигентов начиная с 60-хх гг. и даже 40-х гг. XIX века вплоть до катастрофы 1917 года, базировались на вопросе «Что делать»? И для интеллигенции возникал довольно резонный ответ – это улучшать, как политические, так и социальные условия жизни народа, посредством создания нового строя стоящего на основах справедливости и правды. И большая часть интеллигенции верила в идею того, что необходимо разрушить старый строй с помощью революционных действий, а взамен построить новый, демократический и социально направленный мир. И данная часть общества стремилась это исполнить без оглядки на свою жизнь и жизнь других. Но вместо яркого и долгожданного изменения общество заполнил хаос, зло, нелепость и «сущий ад», как об этом высказался Франк[96]. Со слов Н. Зернова, проблема российского дворянства было в том, что оно рабски следовало европейскому подражанию. Будь то в моде, литературным и художественным вкусам, научным и философским течениям и учениям и т.п. Интеллигенция отличалась узким кругом зрения. Она не могла подвергнуть сомнению свои убеждения. И вступала в спор вовсе не из-за своих целей и принципов, а о методах и тактике их достижений. Она была готова пойти на смерть ради своих идей и потому «выиграла» битву и при этом уничтожила русский государственный строй[97].
Стоит немного отвлечься и коснуться не много периода правления Временного правительства и в частности его закона от 14 июля 1917 «О свободе совети» в котором в одном из пунктов говорилось:
«Для перехода достигших четырнадцатилетнего возраста из одного исповедания в другое, или признания себя не принадлежащим ни к какой вере, не требуется ни разрешения, ни заявления какой-либо власти. Правовые же отношения, вытекающие из принадлежности к данному исповеданию, прекращаются письменным или устным заявлением оставляющего это исповедание местному судье»[98].