Товарищъ Королевъ, при его партiйной книжкe въ карманe и при наганe на боку, тоже по существу уже перешелъ въ категорiю удобренiя. Еще, конечно, онъ кое-какъ рипается и еще говоритъ душеспасительныя слова о жертвe или о сотнe тысячъ жертвъ для безсмыслицы Бeломорско-Балтiйскаго канала. Если бы онъ нeсколько болeе былъ свeдущъ въ исторiи, онъ, вeроятно, козырнулъ бы дантоновскимъ: "революцiя -- Сатурнъ, пожирающiй своихъ дeтей". Но о Сатурнe товарищъ Королевъ не имeетъ никакого понятiя. Онъ просто чувствуетъ, что революцiя жретъ своихъ дeтей, впрочемъ, съ одинаковымъ аппетитомъ она лопаетъ и своихъ отцовъ. Сколько ихъ уцeлeло -- этихъ отцовъ и дeлателей революцiи? Какой процентъ груза знаменитаго запломбированнаго вагона можетъ похвастаться хотя бы тeмъ, что они въ сдeланной ими же революцiи ходятъ на свободe? И сколько дeтей {437} революцiи, энтузiастовъ, активистовъ, Королевыхъ, вотъ такъ, согбясь къ прихрамывая, проходятъ свои послeднiе безрадостные шаги къ могилe въ какой-нибудь ББК-овской трясинe? И сколько существуетъ въ буржуазномъ мiрe карьеристовъ, энтузiастовъ, протестантовъ и лоботрясовъ, которые мечтаютъ о мiровой революцiи и которыхъ эта революцiя такъ же задавитъ и сгноитъ, какъ задавила и сгноила тысячи "отцовъ" и миллiоны "дeтей" великая россiйская революцiя. Это -- какъ рулетка. Люди идутъ на почти математически вeрный проигрышъ. Но идутъ. Изъ миллiоновъ -одинъ выиграетъ. Вeроятно, выигралъ Сталинъ и еще около десятка человeкъ... Можетъ быть, сотня... А всe эти Королевы, Чекалины, Шацы, Подмоклые и... Безсмыслица.
ПОБEЖДЕННЫЕ
На пустой глади Повeнецкаго затона, у самыхъ шлюзовъ стояли двe огромныя волжскаго типа баржи. Капитанъ кивнулъ въ ихъ направленiи головой.
-- Бабъ съ ребятами понавезли. Чортъ его знаетъ, то ихъ выгружаютъ, то снова на баржи садятъ -- дня уже три тутъ маринуютъ.
-- А что это за бабы?
-- Да раскулаченныя какiя-то. Какъ слeдуетъ не знаю, не пускаютъ къ нимъ.
Моторка обогнула обe баржи и пристала къ бревенчатой набережной. Я распрощался съ капитаномъ и вышелъ на высокую дамбу. За дамбой была небольшая луговина, покрытая, точно цвeтами, яркими пятнами кумачевыхъ и ситцевыхъ рубахъ копошившейся на травe дeтворы, женскихъ платковъ и кофтъ, наваленныхъ тутъ же добротныхъ кулацкихъ сундуковъ, расписанныхъ пестрыми разводами и окованныхъ жестью. Съ моей стороны -- единственной стороны, откуда эта луговина не была окружена водой -- угрюмо стояло десятка полтора вохровцевъ съ винтовками. Уже стоялъ медгорскiй автобусъ съ тремя пассажирами -- въ ихъ числe оказались знакомые. Я сдалъ имъ на храненiе свой рюкзакъ, досталъ свои поистинe незамeнимыя папиросы и независимо, закуривая на ходу, прошелъ черезъ вохровскую цeпь. Вохровцы покосились, посторонились, но не сказали ничего.
Я поднялся на дамбу. Одна баржа была биткомъ набита тeмъ же пестрымъ цвeтникомъ рубахъ и платковъ, другая стояла пустой. На обращенномъ къ луговинe скатe дамбы, гдe не такъ пронизывающе дулъ таежный вeтеръ, сидeло на своихъ сундукахъ, узлахъ, мeшкахъ нeсколько десятковъ бабъ, окруженныхъ ребятами поменьше. Остальная часть табора расположилась на луговинe....
Сорокалeтняя баба въ плотной ватной кофтe и въ рваныхъ мужицкихъ сапогахъ сидeла на краю въ компанiи какой-то старухи и дeвочки лeтъ десяти... Я подошелъ къ ней.
-- Откуда вы будете?
Баба подняла на меня свое каменное, ненавидящее лицо.
-- А ты у своихъ спрашивай, свои тебe и скажутъ.
-- Вотъ я у своихъ и спрашиваю. {438}
Баба посмотрeла на меня съ той же ненавистью, молча отвернула окаменeвшее лицо и уставилась на таборъ; старушка оказалась словоохотливeе:
-- Воронежскiе мы, родимый, воронежскiе... И курскiе есть, есть и курскiе, больше вотъ тамъ, на баржe. Сидимъ вотъ тута на холоду, на вeтру, намаялись мы и -- Господи! А скажи, родимый, отправлять-то насъ когда будутъ?
-- А я, бабушка, не знаю, я тоже вродe васъ -- заключенный.
Баба снова повернула ко мнe свое лицо:
-- Арестантъ, значитъ?
-- Да, арестантъ.
Баба внимательно осмотрeла мою кожанку, очки, папиросу и снова отвернулась къ табору:
-- Этакихъ мы знаемъ... Арестанты... Всe вы -- каторжное сeмя. При царe не вeшали васъ...
Старуха испуганно покосилась на бабу и изсохшими птичьими своими руками стала оправлять платочекъ на головкe дeвочки. Дeвочка прильнула къ старухe, ежась то-ли отъ холода, то-ли отъ страха.
-- Третьи сутки вотъ тутъ маемся... Хлeба вчера дали по фунту, а сегодня ничего не eвши сидимъ... И намeняли бы гдe -- такъ солдаты не пускаютъ.
-- Намeнять здeсь, бабушка, негдe -- всe безъ хлeба сидятъ...
-- Ой, грeхи, Господи, ой, грeхи...
-- Только чьи грeхи-то -- неизвeстно, -- сурово сказала баба, не оборачиваясь ко мнe. Старушка съ испугомъ и съ состраданiемъ посмотрeла на нее.
-- Чьи грeхи -- Господу одному и вeдомо. Онъ, Праведный, все разсудитъ... Горя-то сколько выпито -- ай, Господи Боже мой, -- старушка закачала головой... -- Вотъ съ весны такъ маемся, ребятъ-то сколько перемерло. -- И, снизивъ свой голосъ до шепота, какъ будто рядомъ сидящая баба ничего не могла услышать, конфиденцiально сообщила: -- Вотъ у бабоньки-то этой двое померло. Эхъ, сказывали люди -- на мiру и смерть красна, а, вотъ eхали мы на баражe этой проклятущей, мрутъ ребятишки, какъ мухи, хоронить негдe, такъ, безъ панафиды, безъ христiанскаго погребенiя -просто на берегъ, да въ яму.
Баба повернулась къ старушкe: "молчи ужъ" -- голосъ ея былъ озлобленъ и глухъ.
-- Почему это васъ съ весны таскаютъ?
-- А кто его знаетъ, родимый? Мужиковъ-то нашихъ съ прошлой осени на высылку послали, насъ по веснe забрали, къ мужикамъ везутъ, на поселенiе то-есть, да, видно, потеряли ихъ, мужиковъ то нашихъ, вотъ такъ и возютъ... Тамъ, за озеромъ, пни мы корчевали, гдe поставили насъ песокъ копать, а то больше такъ на этой баражe и живемъ... Хоть бы Бога побоялись, крышу бы какую на баражe издeлали, а то живемъ, какъ звeри лeсные, подъ вeтромъ, подъ дождемъ... А не слыхалъ, родимый, куда мужиковъ-то нашихъ помeстили...