Недреманныя очи этой публики никогда особымъ умомъ не блещуетъ, и если я это око расшифрую, то я ужъ какъ-нибудь обойду его. Поэтому наши послeднiе лагерные дни были посвящены, по преимуществу, самому пристальному разглядыванiю того, что дeлается въ баракe.
Хотeлось бы напослeдокъ разсказать о жизни нашего барака. Это былъ одинъ изъ наиболeе привиллегированныхъ бараковъ лагеря, и жизнь въ немъ была не хуже жизни привиллегированнаго комсомольскаго общежитiя на сталиградскомъ тракторномъ, значительно лучше жизни московскаго студенческаго общежитiя и совсeмъ ужъ несравненно лучше рабочихъ бараковъ и землянокъ {443} гдe-нибудь на новостройкахъ или на торфоразработкахъ -- иногда и въ Донбассe...
Баракъ нашъ стоялъ въ низинкe, между управленческимъ городкомъ и берегомъ озера, былъ окруженъ никогда не просыхавшими лужами и болотцами, былъ умeренно дырявъ и населенъ совсeмъ ужъ неумeреннымъ количествомъ клоповъ.
Публика въ баракe была какая-то перехожая. Люди прикомандировывались, прieзжали и уeзжали: баракъ былъ такимъ же проходнымъ дворомъ, какъ всякое учрежденiе, общежитiе или предпрiятiе -- текучесть кадровъ. Болeе или менeе стабильнымъ элементомъ была администрацiя барака: староста, "статистикъ", двое дневальныхъ и кое кто изъ "актива" -- всякаго рода "тройки": тройка по культурно-просвeтительной работe, тройка по соцсоревдованiю и ударничеству, тройка по борьбe съ побeгами и прочее. Стабильнымъ элементомъ были и мы съ Юрой. Но мы въ баракe занимали совсeмъ особое положенiе. Мы приходили и уходили, когда хотeли, ночевали то на Вичкe, то въ баракe -- словомъ прiучили барачную администрацiю къ нашей, такъ сказать, экстерриторiальности. Но даже и эта экстерриторiальность не спасала насъ отъ всeхъ прелестей совeтской "общественной жизни".
Оффицiальный рабочiй день начинался въ девять утра и кончался въ одиннадцать ночи съ трехчасовымъ перерывомъ на обeдъ. Для того, чтобы получить талоны на обeдъ и на хлeбъ, по этимъ талонамъ получить и то, и другое, пообeдать и вымыть посуду -- требовались всe эти три часа. Послe одиннадцати наиболeе привиллегированное сословiе лагерниковъ получало еще и ужинъ, непривиллегированное -- ужина не получало. Во всякомъ случаe, для многополезной "общественной дeятельности" и актива, и прочихъ обитателей лагеря "рабочiй день" начинался въ двeнадцать ночи. Въ двeнадцать или въ половинe перваго предсeдатель нашей культъ-тройки громогласно объявляетъ:
-- Товарищи, сейчасъ будетъ докладъ товарища Солоневича о работe московскаго автозавода.
Активисты устремляются къ нарамъ подымать уже уснувшихъ обитателей барака. Товарищъ Солоневичъ слазить съ наръ и, проклиная свою судьбу, доклады, культработу и активистовъ, честно старается вложить въ 10-15 минутъ все, что полагается сказать объ АМО. Никто товарища Солоневича, конечно, и не думаетъ слушать -- кромe развe актива. Сонныя лица маячатъ надъ нарами, босыя нога свeшиваются съ наръ. Докладъ конченъ. "Вопросы есть"? -- Какiе тамъ вопросы -- людямъ скорeе бы заснуть. Но культъ-тройка хочетъ проявить активность. "А скажите, товарищъ докладчикъ, какъ поставлено на заводe рабочее изобрeтательство". Охъ, еще три минуты. Сказалъ. "А, скажите, товарищъ докладчикъ"...
Но товарищъ Солоневичъ политическаго капитала зарабатывать не собирается и сокращенiе срока заключeнiя его никакъ не интересуетъ. Поэтому на третiй вопросъ товарищъ Солоневичъ отвeчаетъ: "Не знаю; все, что зналъ, разсказалъ"... А какой-нибудь докладчикъ изъ бывшихъ комсомольцевъ или коммунистовъ {444} на тему "революцiонный подъемъ среди народовъ востока" будетъ размусоливать часа два-три. Революцiоннаго подъема на востокe -лагерникамъ какъ разъ и не хватало, особенно -- ночью.
Всeми этакими культурно-просвeтительными мeропрiятiями завeдывалъ въ нашемъ баракe пожилой петербугскiй бухгалтеръ со сладкой фамилiей Анютинъ -толстовецъ, вегетарiанецъ и человeкъ безтолковый. У меня относительно него было два предложенiя: а) онъ дeйствуетъ, какъ дeйствуетъ большинство лагернаго актива, въ нелeпомъ расчетe на честность власти, на то, что она сдерживаетъ свои обeщанiя. Онъ-де пять лeтъ будетъ изъ кожи лeзть вонъ, надрываться на работe, на безсонныхъ ночахъ, проведенныхъ за расписыванiемъ никому ненужной стeнной газеты, составленiемъ плановъ и отчетовъ по культработe и пр. пр. -- и за это за все ему изъ семи лeтъ его срока -- два года скинутъ. Расчетъ этотъ неправиленъ ни съ какой стороны. За эти пять лeтъ онъ очень рискуетъ получить прибавку къ своему основному сроку -- за какой-нибудь допущенный имъ идеологическiй перегибъ или недогибъ. За эти же пять лeтъ -- если онъ все время изъ кожи будетъ лeзть вонъ -- онъ станетъ окончательнымъ инвалидомъ -- и тогда, только тогда, власть отпуститъ его на волю помирать, гдe ему вздумается. И, наконецъ, сокращенiе срока добывается вовсе не "честнымъ соцiалистическимъ трудомъ", а исключительно большимъ или меньшимъ запасомъ изворотливости и сообразительности. Этими пороками Анютинъ не страдалъ. Вся его игра -- была совсeмъ впустую. И поэтому возникло второе предположенiе: Анютинъ нeкоимъ образомъ прикомандированъ въ баракъ для спецiальнаго наблюденiя за мною и Юрой -- ни мнe, ни Юрe онъ со своей культработой не давалъ никакого житья. Я долгое время и съ большимъ безпокойствомъ присматривался къ Анютину, пока на "субботникахъ" (въ лагерe называютъ -- "ударникахъ") не выяснилъ съ почти окончательной увeренностью: Анютинымъ двигаютъ безтолковость и суетливость -- отличительныя свойства всякаго активиста: безъ суетливости -- туда не пролeзешь, а при наличiи хоть нeкоторой толковости -- туда и лeзть незачeмъ...
Въ свой планъ работы Анютинъ всадилъ и такой пунктъ: разбить цвeтники у нашего барака -- вотъ поистинe однихъ цвeтовъ намъ не хватало для полноты нашей красивой жизни, ужъ хоть картошку бы предложилъ посадить...