-- Можетъ быть... Плохое и это утeшенiе: отыграться на организацiи кабака въ мiровомъ масштабe... Если въ Россiи дeлается чортъ знаетъ что, то Европа такой марки и вообще не выдержитъ. То, что вы говорите, -- возможно. Если Сталинъ досидитъ до еще одной европейской войны -- онъ ее, конечно, используетъ. Можетъ быть, онъ ее и спровоцируетъ. Но это будетъ означать гибель всей европейской культуры.
Чекалинъ посмотрeлъ на меня съ пьяной хитрецой.
-- На европейскую культуру намъ, дорогой товарищъ, чхать... {184} Много трудящiяся массы отъ этой культуры имeли? Много мужикъ и рабочiй имeли отъ вашего царя?
-- Не очень много, но, во всякомъ случаe, неизмeримо больше, чeмъ они имeютъ отъ Сталина.
-- Сталинъ -- переходный перiодъ. Мы съ вами -- тоже переходный перiодъ. По Ленину: наступаетъ эпоха войнъ и революцiй...
-- А вы довольны?
-- Всякому человeку, товарищъ Солоневичъ, хочется жить. И мнe -- тоже. Хочется, чтобы была баба, что-бъ были ребята, ну и все такое. А разъ нeтъ -такъ нeтъ. Можетъ быть, на нашихъ костяхъ -- хоть у внуковъ нашихъ это будетъ.
Чекалинъ вдругъ странно усмeхнулся и посмотрeлъ на меня, какъ будто сдeлалъ во мнe какое-то открытiе.
-- Интересно выходитъ... Дeтей у меня нeтъ -- такъ что и внуковъ не будетъ. А у васъ сынъ есть. Такъ что выходитъ, въ концe концовъ, что я для вашихъ внуковъ стараюсь...
-- Охъ, ей-Богу, было бы на много проще, если бы вы занялись своими собственными внуками, а моихъ -- предоставили бы моимъ заботамъ. И вашимъ внукамъ было бы легче, и моимъ...
-- Ну, объ моихъ нечего и говорить. Насчетъ внуковъ -- я уже человeкъ конченный. Такая жизнь даромъ не проходитъ.
Это признанiе застало меня врасплохъ. Такъ бываетъ, бываетъ очень часто -- это я зналъ, но признаются въ этомъ очень немногiе... Вспомнились стихи Сельвинскаго:
"Сволочной Богъ -- онъ таки зналъ напередъ,
Онъ таки выдумалъ имъ отомщенiе,
Даже тeмъ, кого штыкъ поберегъ,
Вошь пощадила, простилъ священникъ"...
Да, отомщенiе, конечно есть... Чекалинъ смотрeлъ на меня съ такимъ видомъ, какъ будто хотeлъ сказать: ну что, видалъ? Но во мнe, вмeсто сочувствiя, подымалась ненависть -- чортъ ихъ возьми совсeмъ всeхъ этихъ идеалистовъ, энтузiастовъ, фанатиковъ. Съ желeзнымъ и тупымъ упорствомъ, изъ вeка въ вeкъ, изъ поколeнiя въ поколeнiе они только тeмъ и занимаются что портятъ жизнь -- и себe, и еще больше другимъ... Всe эти Торквемады и Саванароллы, Робеспьеры и Ленины... Съ таинственной силой ухватываются за все, что только ни есть самаго идiотскаго въ человeкe, и вотъ -- сидитъ передо мною одна изъ такихъ идеалистическихъ душъ -- до пупа въ крови (въ томъ числe и въ своей собственной)... Онъ, конечно, будетъ переть. Онъ будетъ переть дальше, разрушая всякую жизнь вокругъ себя, принося и другихъ, и себя самого въ жертву религiи организованной ненависти. Есть ли подо всeмъ этимъ реальная, а не выдуманная любовь -- хотя бы къ этимъ пресловутымъ "трудящимся"? Было ли хоть что-нибудь отъ Евангелiя въ кострахъ инквизицiи и альбигейскихъ походахъ? И что такое любовь къ человeчеству? Реальность? Или "сонъ золотой", навeянный безумцами, которые дeйствительно любили человeчество -- но человeчество выдуманное, въ реальномъ мiрe не существующее... Конечно, {185} Чекалинъ жалокъ -- съ его запущенностью, съ его собачьей старостью, одиночествомъ, безперспективностью... Но Чекалинъ вмeстe съ тeмъ и страшенъ, страшенъ своимъ упорствомъ, страшенъ тeмъ, что ему, дeйствительно, ничего не остается, какъ переть дальше. И онъ -попретъ...
Чекалинъ, конечно, не могъ представить себe характера моихъ размышленiй.
-- Да, такъ вотъ видите... А вы говорите -- палачи... Ну да, -заторопился онъ, -- не говорите, такъ думаете... А что вы думаете -- это легко такъ до пупа въ крови ходить?.. Вы думаете -- большое удовольствiе работать по концлагерямъ? А вотъ -- работаю. Партiя послала... Выкорчевываемъ, такъ сказать, остатки капитализма...
Чекалинъ вылилъ въ стаканъ и въ плошку остатки второго литра. Онъ уже сильно опьянeлъ. Рука его дрожала и голосъ срывался...
-- А вотъ, когда выкорчуемъ окончательно -- такъ вопросъ: что останется? Можетъ, и въ самомъ дeлe -- ничего не останется... Пустая земля. И Кагановича, можетъ, не останется: въ уклонъ попадетъ... А вотъ жизнь была -- и пропала. Какъ псу подъ хвостъ. Крышка... Попали мы съ вами, товарищъ, въ передeлку. Что называется -- влипли... Если бы этакъ родиться лeтъ черезъ сто, да посмотрeть что изъ этого всего вышло? А если ничего не выйдетъ? Нeтъ, ну его къ чертямъ -- лучше не родиться. А то посмотришь, увидишь: ни черта не вышло. Тогда, что-жъ? Прямо въ петлю... А вотъ, можно было бы жить... могъ бы и сына имeть -- вотъ вродe вашего парнишки... Только мой былъ бы помоложе... Да, не повезло... Влипли... Ну что-жъ, давайте, дербалызнемъ... За вашихъ внуковъ. А? За моихъ? -- За моихъ не стоитъ -пропащее дeло...
Выпивъ свою плошку, Чекалинъ неровными шагами направился къ кровати и снова вытянулъ свой чемоданъ. Но на этотъ разъ я былъ твердъ.
-- Нeтъ, товарищъ Чекалинъ, больше не могу -- категорически. Хватить -по литру на брата. А мнe завтра работать.
-- Ни черта вамъ работы не будетъ. Я же сказалъ -- эшелоновъ больше не приму.
-- Нeтъ, нужно идти.
-- А вы у меня ночевать оставайтесь. Какъ-нибудь устроимся.
-- Отпадаетъ. Увидитъ кто-нибудь днемъ, что я отъ васъ вышелъ -получится нехорошо.
-- Да, это вeрно... Вотъ сволочная жизнь пошла...
-- Такъ вы же и постарались ее сволочной сдeлать...
-- Это не я. Это эпоха... Что я? Такую жизнь сдeлали миллiоны. Сволочная жизнь... -- Ну -- ужъ немного ее и осталось. Такъ все-таки уходите? Жаль.
Мы пожали другъ другу руки и подошли къ двери.
-- Насчетъ соцiалистовъ -- вы извините, что я такъ крылъ.
-- А мнe что? Я не соцiалистъ. {186}
-- Ахъ, да, я и забылъ... Да все равно -- теперь все къ чертовой матери. И соцiалисты, и не соцiалисты...
-- Ахъ, да, постойте, -- вдругъ что-то вспомнилъ Чекалинъ и вернулся въ комнату. Я остановился въ нeкоторой нерeшимости... Черезъ полминуты Чекалинъ вышелъ съ чeмъ-то, завернутымъ въ газету, и сталъ запихивать это въ карманъ моего бушлата.
-- Это икра, -- объяснилъ онъ. -- Для парнишки вашего. Нeтъ, ужъ вы не отказывайтесь... Такъ сказать, для внуковъ, вашихъ внуковъ... Мои -- уже къ чортовой матери. Стойте, я вамъ посвeчу.
-- Не надо -- увидятъ...
-- Правда, не надо... Вотъ... его мать, жизнь пошла...
На дворe выла все та же вьюга. Вeтеръ рeзко захлопнулъ дверь за мной. Я постоялъ на крыльцe, подставляя свое лицо освeжающимъ порывамъ мятели. Къ галлереe жертвъ коммунистической мясорубки прибавился еще одинъ экспонатъ: товарищъ Чекалинъ -- стершiйся и проржавeвшiй отъ крови винтикъ этой безпримeрной въ исторiи машины.
ПРОФЕССОРЪ БУТЬКО
Несмотря на вьюгу, ночь и коньякъ, я ни разу не запутался среди плетней и сугробовъ. Потомъ изъ-за пригорка показались освeщенныя окна УРЧ. Наша импровизированная электростанцiя работала всю ночь, и въ послeднiе ночи работала, въ сущности, на насъ двоихъ: Юру и меня. Крестьянскiя избы тока не получали, а лагерный штабъ спалъ. Мелькнула мысль о томъ, что надо бы зайти на станцiю и сказать, чтобы люди пошли спать. Но раньше нужно посмотрeть, что съ Юрой.
Дверь въ УРЧ была заперта. Я постучалъ. Дверь открылъ профессоръ Бутько, тотъ самый профессоръ "рефлексологiи", о которомъ я уже говорилъ. Недeли двe тому назадъ онъ добился нeкотораго повышенiя -- былъ назначенъ уборщикомъ. Это была "профессiя физическаго труда" и, въ числe прочихъ преимуществъ, давала ему лишнихъ сто граммъ хлeба въ день.
Въ первой комнатe УРЧ свeта не было, но ярко пылала печка. Профессоръ стоялъ передо мной въ одномъ рваномъ пиджакe и съ кочергой въ рукe. Видно было, что онъ только что сидeлъ у печки и думалъ какiя-то невеселыя думы. Его свисающiя внизъ хохлацкiе усы придавали ему видъ какой-то унылой безнадежности.
-- Пришли потрудиться? -- спросилъ онъ съ нeкоторой иронiей.
-- Нeтъ, хочу посмотрeть, что тамъ съ сыномъ.
-- Спитъ. Только дюже голову себe гдe-то расквасилъ.
Я съ безпокойствомъ прошелъ въ сосeднюю комнату. Юра спалъ. Изголовье лежанки было вымазано кровью: очевидно моя папиросная бумага отклеилась. Голова Юры была обвязана чeмъ-то вродe полотенца, а на ногахъ лежалъ бушлатъ: ясно -- бушлатъ профессора Бутько. А профессоръ Бутько, вмeсто того, чтобы лечь спать, сидитъ и топитъ печку, потому что безъ бушлата спать {187} холодно, а никакого другого суррогата одeяла у Бутько нeтъ. Мнe стало стыдно.