Не потому ли его тянет к Майе, что он чувствует — здесь его засев прорастет жилами и нервами, в свой срок появится на свет, первым же криком оповестит: «Я прибыл!» или «Я прибыла!»?
Майя расставила чашечки, тарелки, принесла нарезанный хлеб, — в нем рубиновыми каплями горели красные ягоды калины.
— Мы не будем пить хмельного. Моего хмеля хватит на обоих. Вот кофе, вот каленик... Сколько я набегалась, пока достала ржаной муки, потом калины... А еще замесить и испечь... В век механизированных хлебозаводов нелегко хозяйке испечь каленик. Ты никогда не ел?
— Мама с тмином пекла, тетка с укропом, с изюмом, угощала. С калиной — нет, не пробовал. — Григорий положил руки на плечи Майи. — Садись рядышком.
— Не отогрелся еще после мороза... Когда услышала твой звонок, обмерла... Не помню, как отпрашивалась. Не отпускали, говорили: надо, чтобы кто-нибудь подменил...
— Подожди, Майя. Мы ведь с тобой не до конца знакомы. Ты кем работаешь? Где?
— Наконец-то спросил... Заведующей терапевтическим отделением в Институте матери и ребенка. Матерей и детей оберегаю от беды. Иной раз возьмешь на руки малыша, слушаешь, как он дерет горло, и самой хочется расстегнуть кофту, дать ему грудь... Даже мурашки тело обсыпают...
— А что же своего не завела?
— Муж пожалел для меня этого подарка.
— Иосиф Самуилович? Зубной врач?
— Откуда узнал?
— Он для тебя дворец воздвигает на окраине города. Двухэтажный. С зимним садом. Где люди столько денег наскребают?
— Спрашиваешь — где? И я спрашивала... Шуточками отделывался. Пока однажды не пришла ко мне старая полька. С костылем. Руки дрожат. Тычет указательным пальцем, показывает на мой старинный перстень с топазом. Накануне этот перстень мне подарил Иосиф Самуилович, сказал, что купил в комиссионном магазине. А оказывается... Обещал пани Анеле, так звали старуху, сделать зубы. И обманул. Ну ладно меня... А ее-то зачем? Потому что некому было защитить? Так появилась первая трещина... Она углубилась, когда по вечерам к нам начали заходить какие-то лохматые парни, якобы коренные сибиряки... Я была на суде... Четверо получили по десять лет за экономическую контрреволюцию. Иосиф Самуилович отделался легким испугом... После суда я ему не открыла дверь... На третью ночь он подсунул под дверь письмо. Писал, дескать, все понял, раскаялся. Обещал мне драгоценности, меха, дворец... За всем этим мне виделась ложь, лицемерие, нечестность. Вскоре я подала на развод. Нас развели. Три года одна... Еще немного — и я стану бояться, что не успею... Ну, понимаешь? Детей не успею поставить на ноги.
Майя допила кофе, закрыла окна цветастыми шторами.
— Пойдем, Гришенька, в спальню. Там обо всем договорим.
Осунувшаяся, побледневшая Аида чистила картошку. Сегодня она впервые дежурила в больнице, куда ее приняли на работу санитаркой. Зарплата маленькая, а хлопот полон рот... Что она могла, что умела, чему научилась, выскочив после десятилетки замуж в свои девятнадцать лет? Растаяли, поблекли розовые мечты первых лет, прожитых совместно с Григорием, паутиной времени заткались безоблачно счастливые дни. Как и в природе. После весны и лета надвигаются осенние тучи и зимние вьюги...
Она подавала «утки» больным, не способным двигаться после операции, три раза на день перестилала койки, подметала пол, натирала паркет... Боже мой, чего только не приходилось делать! Подойди, отнеси, подай, возьми... — короткие, иногда сердитые, приказания сыпались на ее голову, как из рога изобилия. Но куда денешься! С чего-то надо начинать...
Да, нагретый угол она оставит... Будет работать и искать новые стены. Десять лет... Всего десять лет прошло с тех пор, как, въезжая в каморку на окраине города — добрые люди разрешили им пожить, пока не обзаведутся собственным жильем, — она бросала на Григория хмель и, притопывая ножкой, щебетала: «Твоя хата, а мой верх!» Втащила деревянное корыто, в котором мылись зимой, украшенный розами огромный черный сундук с пудовым замком, тарелки, кастрюлю, одежду...
Им хорошо жилось в тесном закутке сельской хаты, отделенном от хозяев полосатой ширмой. Рано утром бегали на рынок, покупали зелень, картошку, иногда мясо. Откладывала каждую копейку, собирая деньги на первый взносе за кооператив.
Хозяйка, дородная, медлительная женщина, учила ее и стряпать, и жить.
— Они что, эти мужики! Ты ведь у меня беленькая, как ромашка, куда им до того, чтобы дотумкать, оценить... — помешивая поварешкой в котле, разглагольствовала тетка Ивга, поглядывая на нее, квартирантку, с сочувствием и лаской. — Я уже тридцать лет хожу замужней... У меня из рук вожжи никто не вырвет... А какая радость! Смолоду, что ни год, ребеночка клала в колыбельку, выкармливала... И что удивительно — одни сыновья, как на подбор. Теперь — тьфу! — один кабанчик под моим присмотром. И того на рождество заколем. — Хозяйка ухватом поднимала чугунок, вываливала в ушат вареную картошку, посыпала ее макухой. — Семеро дожили до зрелых лет, но четверо погибли. Оно так и случается, что лучшие первыми в пекло лезут. Из семерых трое переступили этот порог после войны. Младший на флоте служит, а двое летают. Раз в три года приезжают. А иной раз сама езжу к тем, что под землей лежат. Двое старших во Владимире-Волынском на городском кладбище. Один под Киевом, погиб, когда переплывал Днепр. Четвертый — когда гитлеровцев из Львова выгоняли... Отвезу им по охапке цветов, посижу, поговорю с каждым...