— Не бойся, пока я с тобой, они ничего не смогут тебе сделать.
Мохнатый пришелец оставил его у подножия той горы, вершину которой он с товарищами пытался покорить, и которая оборвала их путь, послав навстречу лавину.
Ему в голову безо всяких усилий пришло объяснение своего спасения, когда к нему подошел отряд спасителей. Оно было таким убедительным, словно кто-то хорошо продумал версию произошедшего и продиктовал ее Савелию.
Все сбылось. Его называли величайшим гением современности. Его картины выставлялись в галереях по всему миру и продавались на самых престижных аукционах.
Не было только семьи. Савелий избегал сколько-нибудь серьезных отношений. Он пользовался успехом у женщин и жил отнюдь не монашеской жизнью. Но никогда не доводил отношения до той точки, когда мог возникнуть вопрос о браке. Было ли тому виной предостережение, полученное от старца, или просто так сложилось, Савелий не знал. Он предпочитал не думать об этом.
Он считал, то главное в его жизни есть. Успех, слава и работа, много работы. Порой она приносила радость, порой была изнуряющей, вытягивающей из него жизненные силы. В этой круговерти он не то чтобы вовсе позабыл о своем чудесном спасении, но почти не вспоминал о нем, оно казалось ему далеким сном, по какой-то случайности оставшимся в памяти.
Не вспоминал до момента встречи с Юлей. Он увидел ее, хрупкую, беззащитную, а потом встретил ее взгляд. В нем было знание. Он не мог найти слов, чтобы описать его, но это было оно. Он не знал, как понял это, понимание просто пришло к нему, точнее, не пришло, а упало горячей волной.
Савелий совладал с собой. Он познакомился с Юлей поближе, расспрашивал о родственниках, о жизни, он надеялся узнать, откуда у нее это. Она была немногословна, хотя была рада его вниманию, что неудивительно. От нее веяло космическим одиночеством, уму непостижимо, как она справлялась с этим в столь юном возрасте, когда человек так уязвим и раним.
Она не особо прятала свою беззащитность, но никогда не жаловалась, просто радостно внимала его рассказам обо всем на свете. Ему было все равно, о чем говорить. Об архитектуре ли старого московского центра, о составе ли древних красок, о натурщице ли, позировавшей Гойе.
Он говорил и жадно впитывал ее внимание, отслеживал реакции — где улыбнется, в каком моменте проскользнет тень грусти. Он надеялся, что это поможет ему разгадать ее тайну, но нет. Дальше понимания, что тайна есть и что, с большой вероятностью, их тайны связаны, дело так и не двинулось.
Усилием воли он отвлекся, чему способствовали многочисленные поездки по миру, работа над картинами, преподавание и любимый ученик. Савелий радовался успехам Дениса, пусть скромным пока, но для него несомненным, едва ли не больше, чем в свое время собственным. Радость питалась еще и тем, что талант Дениса не пришел к нему из неизвестного и опасного потустороннего мира, а вырос на почве обычной жизни обычного мальчика.
— Значит, так бывает, — говорил себе Савелий, глядя на очередной этюд ученика, где изображенное оживало и дарило то счастье, которое человек испытывает при соприкосновении с вечностью.
Счастье резко закончилось, когда Денис, к тому времени живший вместе с Юлькой и бывший от этого на седьмом небе, позвал Савелия посмотреть на неоконченную картину, которую он считал едва ли не главной в его жизни.
Союзу Юли и Дениса Савелий был и рад, и в тоже время его не покидала тревога. Он любил их обоих, но Юля… Он старался не думать о ее причастности к той пугающей реальности, и это ему почти удавалось. Но все усилия рассыпались в прах, когда он увидел картину. Чудища и лес. Это были они, и это был тот лес.
Он выдал резкий негатив в оценке картины в слабой надежде, что расстроенный Денис, всегда трепетно присушивавшийся к его мнению, уничтожит написанное. Но Денис был спокоен, упрям и непреклонен. Он словно не слышал Савелия, и Савелий понял, что та сила, которая овладела Денисом и побудила его писать картину, была неизмеримо более мощной, чем его влияние.
Первой мыслью Савелия было, что Юля, скорее всего, тоже видела этот лес и этих чудовищ и рассказала о них Денису. Но из разговоров с ней он понял, что ошибся. Она не знала ни о чем подобном. Однако ее тревожили и эти образы, и состояние Дениса в процессе работы. Она рассказала ему про фикус, про детские фантазии Дениса, населившие фикус чудищами, про его детские страхи. Не объяснила только причины собственной тревоги. Но было очевидно, что она не могла объяснить их и самой себе.
Когда после выставки, прошедшей с ошеломительным успехом, Юля исчезла, а Денис впал в глубокую депрессию и забросил живопись, Савелий уже не удивился этому. Он видел в зеркале свое практически ежедневно меняющееся лицо, видел, что стремительно превращается в дряхлого старца. Его не волновало это. Его волновали две вещи — судьба Юли и как помочь Денису. Хотя, возможно, это были не две, а одна проблема.