Москва, лето 2008 года
Юлька пересекла площадь у Киевского вокзала, ускорив шаг по старой детской привычке, сохранившейся с тех, недавних еще времен, когда грязная площадь кишела хаосом, бабули с сумками-колясками наперебой предлагали сигареты всех возможных марок, толстая тетка с синим носом и криками "Вкусное! Горячее!” отоваривала транзитных пассажиров и просто изголодавшихся прохожих с не слишком толстыми кошельками вековой давности хот-догами.
Юлька помнила ее, потому что тетка несколько раз предлагала ей этот ход-дог бесплатно.
— Поешь, малышка, ты такая худышка, — с этими словами она совала Юльке свой товар. И Юлька, стараясь быть вежливой, быстро проговаривал дежурное спасибо и почти бегом устремлялась в сторону Кутузовского, к дому.
Мимо, мимо, быстрее мимо. Не видеть, не прикасаться, не вдыхать. Этот смрадный жуликоватый привокзальный быт казался заразной болячкой, избежать которой можно только быстро минуя носителей, ничего и никого не коснувшись, и манипулируя дыханием как глубоководный ныряльщик.
Вот и сейчас Юлька быстро пересекла площадь, в последний момент увернувшись от маршрутки, которая так внезапно сорвалась с места, словно снималась в эпизодах криминальной погони. На площади не осталось и следа от той разрухи, но она ничего не могла поделать с устоявшейся привычкой как можно быстрее покидать это место. Скорее, скорее прочь, аллейкой на Кутузовский, две минуты – и вот уже другой мир, и даже, кажется, другое время.
И можно уже идти не спеша, словно прогуливаясь, по широкому тротуару мимо помпезных витрин, обещающих все радости сразу. Домой, в дом с обманчиво роскошным фасадом, в свою келью-квартирку с кухней без окна, с соседями по диагонали сверху, чья бурная интимная жизнь каждую ночь помимо воли прослушивалась ею во всех звуковых подробностях, квартирку с двумя окнами, белые пластиковые рамы которых делали их похожими на огромные мониторы, демонстрирующие роскошную панораму Кутузовского проспекта, с трассирующими сполохами автомобильных фар, заревами рекламных панно, отчего все это казалось фильмом, а не заоконным пейзажем.
Отсутствие уличного шума, не пропускавшегося стеклопакетами, дополняло это ощущение, но странным образом иллюзорность пейзажа благотворно сказывалась на Юлькином настроении — все это давало парадоксальное чувство защищенности, все там невсамделишно, и что бы ни происходило внизу под окнами — не более, чем кино.
И никакие козни судьбы не могут проникнуть за эти пластиковые окна-мониторы, в эту уютную двухкамерную келью, с ее белыми стенами, зеленоватым блеском стекол в дверцах кухонных шкафов, тихим шипением всевозможной электроники и двумя фантасмагорическими пейзажами на стенах. Так она каждый вечер укладывала в привычный маршрут смену реальности, в микромасштабах повторявшую историю ее жизни.
Но сегодня... Едва ступив на тротуар, она оказалась в плотном кольце цыганок, непонятно откуда взявшихся на этой респектабельной теперь площади. Они наперебой предлагали Юльке рассказать ее прошлое, будущее, вылечить от всех болячек — и нынешних, и только грозящих. Особенно усердствовала одна из них, по виду совсем девочка — с укутанным в цветастую шаль младенцем, с иконописными чертами, совершенство которых только подчеркивало вульгарность мимики.
Именно она догнала уже свернувшую на бульвар Юльку и буквально провизжала: «Красавица, постой, красавица, болеешь сильно, помочь могу, погоди, дашь денежку — помогу, нет — умрешь сразу, как луна большая станет».
Все тело Юльки вдруг обмякло, огромный ком воздуха сдавил грудь изнутри. Выдохнуть его быстрее, быстрее, но никак, никак не получается. Ком неумолимо рос, вот уже серебристые мушки замерцали перед глазами, внезапно их стало много, так много, что ничего другого уже не разглядеть.
Мерцание плавно превратилось в ...волны, да, волны, это колыхались цветы, серебристые цветы, так быстро выросшие из кома, они повсюду, не уклониться, не выбраться, серебристо-цветочная пелена застилала глаза, ничего кроме нее невозможно рассмотреть. Это луна, луна им помогла, поэтому они расцвели так быстро, и поэтому они так серебрятся — это было последнее, что пронеслось в затуманенном мозгу Юльки перед тем, как она потеряла сознание и мягко опустилась на расплавленный асфальт.
Чьи-то руки властно раздвинули цветы, обняли ее, воздушный ком расслоился и стал быстро невидимыми струйками утекать куда-то в небо, вместе с ним исчезали серебристые цветы, они распадались и испарялись, оставляя следы в виде бисеринок пота на Юлькином лбу. Но вот уже и их не стало — ослепительно белый платок в руках нежданного спасителя впитал последние следы серебристого кошмара.