Анна подошла к столу, достала из нижнего ящика толстую потрепанную тетрадь, в которую она записывала все, что помнила. Записывала, чтобы потом, холодным рассудком проанализировать, зацепиться за что-то и, может быть, что-то понять. Она писала это, стараясь воспроизвести именно то, детское восприятие мира, близких ей тогда людей. Ей казалось, что это натолкнет ее на какие-то забытые детали. Но все окончилось записями, холодный рассудок бастовал, и прошлое так и оставалось чем-то вроде терра инкогнито.
И все же, все же. Анна открыла записи, датированные июлем 2008-го. Целая вечность прошла, – подумалось ей, а я все в том же тупике. На внутренней стороне обложки красовалась красным фломастером сделанная надпись: «А роза упала на лапу Азора».
Анна горько усмехнулась. Эту фразу ей, семилетней, показала Софико. И как же весело она тогда хохотала, когда поняла, в чем фокус. Читай хоть с начала, хоть с конца — все будет одинаково. И какая же тоска ей овладела, когда спустя годы, уже взрослой, она писала ее поверх своих дневниковых записей. Пиши, читай, хоть с конца, хоть с начала, ничего не изменится.
— Софико бы точно не одобрила этой записи, — подумала Анна, – чего она не выносила, так это уныния. И с этой мыслью она вдохнула и открыла свои старые записи.
Мне примерно лет пять, а, может быть, и четыре. Я сижу на корточках у воды. Вода - большая. Я — маленькая, Гюли маленькая, так меня все зовут. Все — это дядя Ашот, высокий, смуглый, худой, с бровями, похожими на черных мохнатых гусениц. Когда он злится, они или сползаются вместе, или изгибаются и кажутся готовыми к прыжку. Я тогда боюсь, что они прыгнут на меня. Я боюсь дяди Ашота, я боюсь его злых гусениц.
Еще есть Фатима, у нее круглое лицо, и длинные-предлинные волосы, которые она заплетает в косу, а потом укладывает ее большим бубликом на затылке. Волосы у нее очень черные пополам с серебряными, из-за этого она похожа на волшебницу из сказки, которую она мне рассказывала перед сном всю зиму напролет.
Зиму напролет, так Фатима говорит, когда разговаривает с нашим дорогим гостем, дядей Гиви. — Она кашляла всю зиму напролет, - говорит она, а Ашот не разрешил показать ее врачу, говорит — если выживет, — здоровее будет, а нет — такая судьба.
Фатима плачет, дядя Гиви гладит ее по голове и что-то говорит, что — мне не слышно. У него тоже гусеницы, тоже черные, но в них, как и на голове у Фатимы, есть серебряные волоски, они красивые, и изгибаются так, как будто хотят кого-то погладить, они добрые.
Дядя Гиви тоже добрый, но он бывает редко. Он живет где-то далеко, и появляется у нас только когда уже совсем тепло и на деревьях много листьев. Это потому, что он — дорогой гость. Так его называет дядя Ашот, при этом он улыбается, зубы у него длинные-длинные и желтые-желтые, а его гусеницы выгибаются — вот, сейчас они прыгнут на дядю Гиви... Но дядя Гиви почему-то не боится, наверное, он не понимает, что гусеницы Ашота очень злые. Но я не знаю, как сказать ему об этом.
Мне так нравятся серебряные волосы. Я сказала Фатиме по секрету, что хочу себе такие. Она долго смеялась, потом прижала меня к себе и шепнула, что это потому, что она старая. Дядя Гиви тоже старый, поэтому его гусеницы такие красивые. Я хочу быть старой. Хочу серебряные волосы. Фатима сказала, что старость обязательно придет. Я боюсь, что я ее не узнаю, я ведь ее никогда не видела. Вдруг она обидится и не даст мне серебряных волос.
Еще есть Гюли большая. У нее тоже длинные черные волосы и круглое лицо. Только лицо у нее гладкое и розовое, а в волосах нет серебряных нитей. Это потому, что старость к ней еще не пришла. Надо будет спросить, как ее узнать. Гюли должна знать об этом потому что она большая и знает все. Она учит меня читать.
Есть буквы русские, а есть арабские. Один день мы читаем русскими, один арабскими. Еще мы считаем. Считают цифрами. Русскими буквами написаны короткие и неинтересные сказки про всяких пешеходов, которые идут непонятно зачем навстречу друг другу, и надо посчитать то через какое время они встретятся, то какой путь пройдут для того, чтобы встретиться, и дальше ничего не говорится, ни зачем встречались, ни про что говорили, ни про то, остались ли они вместе или пошли каждый своей дорогой.
Я потом досочиняю их, когда сижу у пруда. Рассказываю собакам. Им нравится. Они слушают, а потом лижут мои щеки своими теплыми языками, и мы вместе идем к дому.