– Или что ожидала услышать, рассказывая, что скоро уйдешь? – и так просто он это спросил, что Хлое почувствовала себя последней дурой. – Может, какую-нибудь просьбу, букет из глупых затасканных слов?
– Нет! – возмущенно откликнулась девушка и посмотрела вправо. – Но и не ожидала, что ты разозлишься.
– Я не злюсь, – вздохнул Герберт, отпуская ее руки. – Я поражаюсь. Пойдем, посмотришь на розу.
Цветок уже ждал на столе в гостиной. Хлое застыла рядом, разглядывая его и не торопясь прикасаться. Жесть. Белая жесть, листовая сталь, изгибалась лепестками распустившейся розы на неровном, шипастом металлическом стебле и отражала свет керосинки.
– Интересно, – протянула Хлое серым голосом, – как скоро она займет место в вазе?
Крамер ничего не ответил.
– Нет, Герберт, ты ошибся, – покачала головой девушка. – Это не я.
Она все-таки подняла розу. Держала ее за стебель в вытянутой руке, всем своим видом выражая неверие.
– Стой здесь, – резко бросил Герберт и умчался наверх.
Он вернулся очень быстро, поза Хлое и ее взгляд не изменились ни на чуть-чуть. Девушка думала о том, что в Кордтауне все имеет странные сложные названия и все им не соответствует. Нижний Город зовется Городом-Под-Ногами, хотя под землей тоже живут люди – их не так много, и их считают отребьем даже воры, но иногда отчаянные банды все же вылезают на поверхность, ночью, заявляя всем и каждому, что их, настоящий Город-Под-Ногами не в пример страшнее того, что привычно считается царством порока и зла. Притон Джереми зовется Домом-Под-Мостом, хотя того моста, нависающего на прохудившейся крышей кабака, давно нет, и если вдуматься, то любой дом Нижнего Города и Пояса – Дом-Под-Мостами... Теперь вот и Хлое Меркер, с легкой руки безумного мастера стала Розой, Розой-Из-Жести. Хлое нравился материал, но вот цветок... Слишком красив и слишком дик, а все творение – пугающе живо. Это не льстило даже, это печалило.
Гнев Крамера, неподдельный и нескрываемый, ее напугал. Вернувшийся ювелир развернул Хлое к себе, она от неожиданности выронила розу, и лицо Герберта побелело еще больше.
– Смотри! – в раскрытой ладони лежала другая роза. – Чистое золото!
Сверкающие капли бриллиантовой росы на золотых лепестках и нестерпимый даже в полумраке блеск. Было ли это в самом деле, или стало бредом Хлое, недавно выпившей подозрительное зеленое снадобье, пахнущее горькими травами, но все стало темным и мутным, кроме драгоценного цветка в протянутой руке.
Что бы случилось, если бы взяли ядовитую сороконожку, извивающуюся, жирную, влажно блестящую тварь, и опустили ее в золото? Стала бы она красива, одевшись сверкающими бриллиантами?.. Каким-то образом Герберт сделал прекраснейший цветок, до которого было неприятно дотрагиваться. Как будто эта сама сороконожка пряталась за лепестками.
Хлое медленно опустилась в кресло, не сводя завороженного взгляда с маленького страшного сокровища. Потом посмотрела на Герберта. Лицо его казалось необычайно живым сейчас. Казалось, с его губ вот-вот сорвутся слова.
– Эмили, – произнесла девушка безжизненно. – Эмили... Вот почему она так рыдала.
Герберт, с которого разом схлынула злость, в замешательстве и растерянности, опустил руку с цветком.
– Она приходила второй раз, чтобы увидеть... – прошептала Хлое с огромными от ужаса глазами, заторможенно подтягивая к груди колени и обхватывая их руками. Ей стало холодно, жутко холодно. – Чтобы увидеть работу, на которую ты потратил... множество дней. Даже я... плохо зная Эмили, вижу, это – она. И... эта роза отвратительна, Герберт. Я не возьму ее в руки... Герберт... Как ты мог с ней так поступить?!
Ювелир отбросил розу в сторону, в темноту, в угол, где она брякнула о стену и пол, хотел сделать шаг к Хлое, но не смог – будто на стену напоролся.
– Как ты мог? – четко, твердо повторила Хлое.
– Я думал, Эмили не заметит этого, – признался Герберт. – По крайней мере, не станет так бурно реагировать. Я думал, и ты ничего не увидишь.
– Чудовище, – пробормотала Хлое, уткнувшись носом в колени. – Слепое чудовище. Ты показал Эмили это. Ты показал это мне. Ты посчитал, это может мне понравиться... Вот скажи, – она резко подняла голову, движение отозвалось туманом. – Он был прав? Патрульный. Когда говорил о... о контрасте, – с чего-то в голову полезли события, кажущиеся уже очень далекими. – Тебе нравится жить здесь именно потому, что здесь ты... Как принц, – Хлое презрительно усмехнулась. – Как идиотский принц в окружении золота и драгоценных камней! За стенами – ненависть, голод, предательства, а ты... А ты сидишь здесь и делаешь это, эти...
– А я смотрю, – жестко перебил ее Крамер.
Роза из жести матово поблескивала на полу, отсвечивала загнутыми краями лепестков. Хлое молчала, глядя на ювелира почти что с жалостью, хмуро, из-под упавших на лицо прядей волос. У него перехватило дыхание от того, насколько они похожи.
– А я смотрю, – повторил Крамер еще тверже. – Смотрю, как благородные лорды и леди спускаются в смрад и грязь, сталкиваются с тем, на что плюют каждый день, барахтаются в лужах слитой вниз гнили. Я смотрю, как поправляют они белоснежные перчатки и прижимают к носам надушенные платки. Смотрю, как леди сталкивается со шлюхой, в сотни раз красивее ее, как обходит старуху, в чьем лице видит свою старость. Смотрю, как благородные господа смущенно оглядываются, боясь быть замеченными своими недавними подругами, которым оставили пару-тройку детишек. Смотрю, как люди опускаются добровольно, идут в ложь, гнев и злобу, и только ради того... Ради того, чтобы купить блестящий камушек, красивую игрушку, подарочек кому-то или украшение для себя. Вынесенное со дна сокровище, оно раз за разом напоминает о нищете, но люди возвращаются. Наверное, им тоже нравится смотреть на него, Роза, не так ли?..
По мере того как он говорил, лицо девушки менялось – презрение исчезало, оставался бездушный слепок того, что когда-то было лицом. Герберт перевел дух и добавил:
– Они возвращаются всегда. Если бы я жил там, среди них, я... Я ослеп бы давным-давно от блеска. И никогда не смог бы сделать ничего, что заставило бы их спуститься вниз и терпеть эти... напоминания постоянно. А Эмили... Она надеялась увидеть прекрасное творение, но восторг в ее глазах сиял ровно одну минуту.
Он присел на подлокотник кресла, Хлое по-прежнему смотрела туда, где он стоял раньше.
– Что я должен был сделать, Роза? – спросил Герберт, тронув ее подбородок и заставив поднять голову, взглянуть на него. – Мне жаль, что Эмили плакала, но не жаль того, что я сделал эту розу. Она хотела увидеть ее, очень хотела...
– Она ведь изменилась после того случая, – отстраненно проговорила Хлое. – Действительно изменилась...
– Иначе ты бы не стала защищать ее сейчас, так? – мягко улыбнулся Герберт, тыльной стороной ладони гладя ее щеку.
– Не знаю, – мотнула головой Хлое. – Но одно точно – ты действительно аарту. Твои дикари были правы, ты меняешь людей.
– А теперь ответь ты мне, – то, что девушка отвернулась, совершенно не мешало Герберту гладить теперь ее шею. Хлое никак не реагировала на осторожную ласку, но и не сопротивлялась. – Ответь, почему тебе не понравилась роза? Моя роза из жести?
Вопрос прозвучал пытливо и напряженно.
– Понравилась, – глухо ответила девушка. – Просто ты ошибся. Это не я. Это – кто-то другой. Кто-то, кого я никогда не знала. Слишком...
– Красив? – Хлое повернулась убедиться, что это лукавство ей не померещилось, и тут же Герберт склонился, рискуя свалиться с подлокотника, и крепко поцеловал девушку в губы. – Силен? – он встал сам и практически заставил подняться Хлое. – Горд? Дик? Восхитителен? – с каждым словом он вновь целовал ее. – Что еще... Ну же, помоги мне. В чем там еще он «слишком» для тебя?
– Ты с ума сошел? – серьезно спросила Хлое.
– Ты в третий раз называешь меня сумасшедшим, – вздохнул ювелир. – Сначала мне это понравилось, но вот сейчас... Роза, я же прав. Посмотри, – он потянул ее за руку и поставил в пяти шагах напротив зеркала. Того самого, в роскошной раме, которую Хлое заметила утром, настенного зеркала в половину человеческого роста. – Посмотри на себя и скажи, что я не прав.
Девушка взглянула на себя. Она казалась себе привлекательной, милой, очень серьезной и уставшей. А Герберт рядом с ней – слегка безумным, чего, конечно, не признает.
– Я понял, – сказал ювелир, глядя в их отражение. – Я понял... Конечно же... – его голос менялся, становился тише и проникновеннее. – Это же я видел тебя такой... Ты смотришь на себя иначе... Хорошо.
Хлое непроизвольно вздрогнула, когда теплые мужские губы коснулись ее шеи. Навязчивый дурман не отпускал Хлое с того самого момента, как она впервые увидела жестяную розу. Девушке казалось, она стала частью чего-то потустороннего и огромного, как будто взяли часть ее, малую и жалкую часть, и возвеличили, возвысили до небес, до Вершин, до самых причальных мачт и даже выше. И теперь она же... она же, но при этом – совсем другая, – скрыта в жестяном цветке. Нестерпимо захотелось поднять его с полу, Хлое дернулась в сторону, но Герберт остановил ее и властно произнес только одно слово:
– Смотри.
Когда его ладони легли ей на бедра, Хлое смотрела в зеркало, застывшая, боявшаяся шелохнуться. Когда Герберт опустился ниже, исчезнув из зеркала, снимая с нее чулки, Хлое все еще смотрела в зеркало. И стояла, как цапля – сначала на одной ноге, потом на другой. Мужские ладони ласкали ее щиколотку, затем поднялись выше, остановившись на нежной области под коленом, и Хлое закрыла глаза, пошатнувшись. Когда Герберт поднялся, она готова была развернуться и вцепиться в мужчину, но ювелир только повторил:
– Смотри.
И девушка вновь вгляделась в свое отражение.
– И не двигайся, – добавил Герберт. – Не оборачивайся. Смотри на себя.
У нее почти болели губы от невозможности его поцеловать, но Хлое послушалась – и увидела себя, раскрасневшуюся, с тревожным взглядом, беспокойную... дикую.
Герберт поднял ее руки и стащил рубашку – должно быть, после недавних событий, испытывал неприязнь к пуговицам. Глаза его потемнели. Хлое механически попыталась прикрыть грудь, и собственный жест ее разозлил – кого стесняться?! Безумца с шальной улыбкой?.. Девушка расправила плечи и гордо встряхнула головой. Герберт удовлетворенно хмыкнул. К спине Хлое прикасалась ткань, но исходящее от тела тепло чувствовалось прекрасно, а сам Герберт... Легкими, невесомыми прикосновениями... Талия, грудь... Когда он провел пальцами по ее спине, Хлое вздрогнула снова и тут же почувствовала поцелуи – влажные, теплые, ласковые... Касания становились настойчивее, но Герберт сдержался. Ему доставляло удовольствие ощущать, как эта женщина медленно погружается в страсть, в пламя, которым горела несколько часов назад.
– Не смотри на меня, смотри на себя и только на себя, – сказал он, прежде чем поцеловать ее плечо.
– Х-хорош-шо...
Но как же тут не смотреть, когда ее, обнаженную, прижимает к себе мужчина? Когда его руки скользят по ее телу, волосы щекочут кожу? Когда слабеешь с каждым мигом?..
– Говорят, – серьезно произнес Герберт, взглянув в отражение вместе с ней, – что люди сходят с ума, подолгу глядя в зеркала...
Хлое охотно бы признала, что да, сходят, – и не в одиночку! – если бы смогла хоть что-то произнести.
– А еще говорят...
– Да как т-ты можешь? – с трудом выдохнула Хлое. – Вот т-так?..
– Я? – в один миг легкие ласки превратились в крепкие объятия. – Я могу только восхищаться тобой, а вот ты до сих пор не понимаешь этого.
– Понимаю, – сдалась Роза. – Понимаю... Это – я.
И взглянув в глаза отражению, она согласилась с собой.
– Говорят...
– Хватит говорить!
– Нет, – покачал головой Герберт, щуря глаза. – Говорят, что только самый сильный мужчина сможет встать перед гордой женщиной на колени, – он опустился на ковер и, слегка надавив под коленями Розы, добавил:
– И только самый хитрый сможет поставить ее рядом...
– Рядом, – эхом повторила Роза и впилась поцелуем в его губы.
Сражение перед зеркалом вышло явно неравным, и теперь Роза тянула, играла, целовала и отстранялась, улыбалась и порывалась что-то сказать, добиваясь все более яркого и жаркого проявления чувств. Герберт старался поддерживать ее игру, но терпение его покидало. Два языка пламени в камине, два зверя, два гения и безумца, не могли же они играть вечно?.. А потому комната, дом, да весь Кордтаун со всеми его Городами-В-Городе, пропал, исчез, сгинул в зазеркалье, оставив мужчину и женщину в идеальном мире, ограниченном лишь движениями, поцелуями, телами друг друга, сплетенными, спаянными, сцепленными намертво на один, бесконечно прекрасный, промежуток времени. Даже звуки, глухие, сдавленные, мучительные и страстные терялись в пустоте, плутали, как заблудшие духи, отражались вновь и вновь, повторялись и терялись опять. Самым ярким, что запомнила пустота, стало выгнутое дугой женское тело и мужской хриплый стон. А потом мир рухнул на любовников, но не придавил тяжестью, а окутал и опутал теплом.
Пустота, она еще видела, что было через час, когда мужчина поднялся, протирая глаза, достал из шкафа вазу с мертвыми цветами, вытряс их, и поставил туда розу. Странную розу – из жести.
А потом он взял с кресла плед, вернулся к женщине, укрыл ее и себя и, счастливо вздохнув, прижал к себе свою Розу.
И пустота отступила окончательно.