Егорий с копьем говорит ей: «Ужо…»,
Свиваясь со змием в едино кольцо,
Свиваясь спиралью, улыбкой, венцом…
И оба прекрасны и светлы лицом…
* * *
Ты слишком высоко… - и под любой прицел!
И смысла нет скрывать и просветлять до смысла.
Усмешкою одной скользят в твоем лице
Нездешние слова и роковые числа.
Все слишком высоко…
Так высоко, что я
Уже почти сама не чувствую полета.
Так ноты на строке недвижимо стоят,
И бездна, как число трехзначное поет нам.
Да, бездна – есть число,
и бездна – есть бутон,
Где все, как лепестки, друг к другу мы прижаты.
И всем нам в нем один какой-то снится сон,
Пока не расцветет одно число расплаты.
Там снова на костре сгорает Аввакум,
А вакуум цветет и вновь бутоны мечет.
И вызревает в них какой-то странный ум,
А из бутона вновь бредет босое вече.
И путает душа века и адреса.
И лишь любовь – одна! Ее не перепутать!
Пора срезать цветы… пора цветы срезать…
И разрывать, о Боже, эти путы!
* * *
На Невском пахнет морем, тиной
И флорентийскою тоской...
Да почему же флорентийской?..
Ну, а какою?.. А какой?!
Не все ль равно, как назовемся
Под звук Архангельской трубы,
В каких каналах тонут весла
Сомнамбулической судьбы,
Где на руках меня носили
И заливали в купола...
Как будто я жила в России...
Как будто я, вообще, жила!
Как пес бродячий, воет сердце
На Петербургскую метель.
Нам не видать иных Венеций,
Их упоительных смертей
С клубничным запахом заката,
С ночными розами зимы,
Где породнились мы когда-то
Великим праздником чумы.
Наверно, в этом и игра вся -
Когда на счете: «раз... два... три...»
Душа с соломинкой пространства
Над пеной космоса мудрит.
И все глядит недоуменно
На этот радужный пузырь.
И называет поименно:
Нью-Йорк, Венеция, Сибирь...
И просыпается единой
В какой судьбе?.. В стране какой?..
На Невском пахнет морем, тиной
И флорентийскою тоской...
КЛИКУШИ
И кликуши идут городом,
и кликуши идут городом…
Эти руки такие горькие,
Панагия… Оранта…
И кликуши идут городом,
все кликуши идут городом,
а над ними летят вороны,
а над ними летят ласточки
и кукушки…
И кликуши идут городом,
и кликуши идут городом,
и кликуши в пыли валяются…
Эти руки такие горькие
и такие…
И чуму продают в городе,
и суму продают в городе,
и тюрьму продают в городе…
Всем ли хватит, Мария?
Эти руки такие праздные –
потому и благие…
Это руки твои странствуют,
Панагия…
Это руки твои смуглые
и ни разу не упрекнувшие…
И летает судьба кукушкою
над кликушею, над кликушею,
под ногами по-детски спящею…
Но Мария,
разве мы для того рождаемся,
чтоб спросили так мало?
Лишь одну лягушачью лапку –
чтоб носить под рубахой.
Это рабство,
Мария,
и зовется любовью?!
Ну, а руки такие теплые…
И кликуши идут городом,
и кликуши идут городом…
Пусть возьмут лягушачью лапку,
Панагия,
в своем болоте,
пусть зашьют ее ночью в ладанку,
пусть влюбляют и отрекаются –
все равно из реки напиться
им придется, где отражаются
те вершины, что им неведомы…
Эти руки такие теплые…
Эти руки, в судьбе отраженные,
даже эту вершину баюкают.
В той вершине дитя запеленуто…
В тех снегах, что во мне отражаются,
не твое ли дитя запеленуто,
о, Мария?!..
Эти руки такие горькие…
А кликуши идут городом…
А кликуши идут городом…
* * *
Вином поили сфинксов мы с ладоней…
И потому, цыганка, бесполезно
Гадать поэтам нынче по руке.
Зато друг друга мы узнаем сразу –
Лишь на руке
одной улыбкой сфинкса
вдруг изогнется линия судьбы.
* * *
И счастливо-насмешливым взглядом
Расщепляешь ты невзначай
И Музыку, и цвет, и атом,
И мгновение…
И прощай