Но порой она становилась очень бдительной и следила, чтобы никто случайно не заметил, как она тайком гладит его и почесывает нахалу за ушком.
— Привет, Котик! — произнес Алан, подзывая его. Тот прыгнул на кровать, потоптался немного на месте, устраиваясь поудобнее, и, наконец улегся, глядя на Миллисент немигающим взглядом.
Милли скорчила ему рожицу. Но было так приятно видеть, как Алан гладит и почесывает кота. Она знала, что если бы Алан пожелал, она бы впустила в дом двух или трех бесполезных старых котов.
Она поднялась и взглянула на висящие на цепочке часики в виде кулона.
— Ну, мне лучше бежать, а не то я опоздаю! — Краешки губ брата изогнулись в улыбке.
— Ты можешь не смотреть на время. Все в доме ставят часы по тому, как ты ходишь в церковь.
Миллисент придала лицу выражение насмешливого негодования.
— Ну-ка, ты… — Она нагнулась и поцеловала его в лоб. — До свидания! До послеобеда. Будь осторожен.
Алан кивнул.
— Желаю хорошо провести время.
— Слушая описание опухоли на большом пальце ноги Мэри Сью Грэнтхем или наблюдая за тем, как продвигается вязание кузины Сонни? — поддразнила она брата, за что была вознаграждена улыбкой.
Кивнув на прощание, она вышла из комнаты.
Глава II
Миллисент достала с полочки у двери свой зонтик, потому что, несмотря на хорошее утро, знала, что ко времени ее возвращения послеобеденное техасское солнце будет палить нещадно.
Она сошла с крыльца и огляделась. Стоял прекрасный майский денек, и это уже само по себе поднимало настроение.
Ее кот Панжаб развалился на широких перилах лестницы. Это был просто пушистый белый комок шерсти, который неожиданно поднял голову и посмотрел на нее с ленивым интересом. Любимым занятием этого неповоротливого толстяка было лежать, свернувшись клубочком, на перилах или подоконнике. Когда он был в хорошем настроении, то мог устроиться на коленях у Миллисент и ни у кого больше, и то только тогда, когда сам посчитает нужным. С самого первого момента, когда девушка увидела его, она ясно поняла, что этот кот королевской крови.
— Здравствуйте, ваше Высочество! — прошептала Миллисент, погладив его за ухом. Он позволил ей эту вольность, зажмурив большие, удивительно синие глаза. — Как себя чувствует мой сладкий?
Миллисент еще раз погладила его и начала спускаться по лестнице. Первое, чего коснулся ее взор на улице, была вилла старой Белл, такая же тихая и пустая, как всегда. Было почти невозможно поверить в то, что вчера произошло в ее саду. Почти невозможно, но не совсем.
Это действительно было, все случилось на самом деле. Мужчина хотел купить дом Белл и переехать туда, и она успела выставить себя перед ним абсолютной дурой. Воспоминание о том, как необдуманно и глупо она вела себя, даже сейчас заставляло Милли краснеть. Каждый считает, что в возрасте двадцати девяти лет женщина должна хоть немного обладать здравым смыслом. Да и тетушка Ораделли как-то заметила, что удивлена быстрым взрослением Миллисент за последние несколько лет, тем, как ей удалось оставить в прошлом все ее неразумные выходки.
Вздохнув, Миллисент открыла калитку в невысоком заборчике, отделявшем ее сад от улицы. Утро было слишком хорошим, чтобы позволять воспоминаниям о встрече с Джонатаном Лоуренсом портить наступающий день. Она начала напевать какой-то мотивчик и даже размахивать в такт зонтиком.
В это время года воздух еще не был раскаленным от жары, а только приятно теплым, обещающим скорое наступление лета.
Листья на деревьях только-только распускались, зато в саду Хатауэев уже цвели розы: светло-розовые, ярко-красные и невинно-белые. Возле дома Морганов росло огромное дерево магнолии, верхушка которого касалась края крыши. Листва была темно-зеленая, и то здесь, то там на ветвях распускались огромные пышные белые бутоны, самая серединка которых была чуть тронута малиновым.
Миллисент всегда жила в Эмметсвилле, никогда не уезжала дальше Далласа, куда она с тетушкой Софи и кузиной Сьюзан наведывались в магазины.
Но она была твердо уверена, что нигде не существует места лучше, чем их маленький городок. Эммествилл всегда считался процветающим городом, даже задолго до того, как пятнадцать лет назад построили железную дорогу. До войны в него можно было добраться по Миссисипи. Расположенный всего в тридцати милях от Луизианы, Эмметсвилл был удобным портом; отсюда экспортировали хлопок и другую продукцию, получаемую на северо-восточных техасских фермах.
В отличие от большинства подобных маленьких городков, необжитых и необустроенных, в Эмметсвилле было проведено электричество и газовое отопление, выложена камнем мостовая Главной Улицы, на окраинах городка было построено мнбго аккуратных кирпичных домов и рабочих контор, а также многочисленных приятных на вид и даже по-своему элегантных особняков. Над мирно текущей речкой был разбит парк со скамейками для отдыха и столиками.
Но ничто из этих достоинств цивилизации не могло сравниться с прелестью природы Эмметсвилла. Его окружали сосновые леса; высокие стройные сосны росли везде, защищая городок от беспощадного техасского солнца зеленым балдахином, удерживающим прохладу, и покрывая землю мягким ковром хвои. Под высокими соснами теснились деревца пониже, большей частью дубы и орешник, кое-где магнолии, мимозы с их ровными и резными, подобно листьям папоротника, лепестками, которые от прикосновения стыдливо закрывались, и кизил с нежными распускающимися почками. В заболоченных местах у берега реки стоял большой шишковатый кипарис, поросший испанским мхом.
Словно вдохновленные красотой природы и ландшафта, жители Эмметсвилла выращивали в своих садах кустарники, деревья и яркие цветы так, что весной, казалось, город расцветал одним роскошным богатым бутоном. Миллисент не могла выразить словами всей силы, с которой эта красота воздействовала на ее чувства, к тому же ее рационализм и достаточная житейская практичность не позволяли даже пытаться это сделать, но она ощущала, как сжималось сердце при виде роскошной природы городка.
Дойдя наконец до Первой Баптистской Церкви — большого здания с мощным резным забором — она поднялась по ступенькам и направилась прямо к скамье Хэйзов. Вообще-то говоря, скамейка не принадлежала им, но члены клана Хэйзов так долго садились на одно и то же место и в одном и том же порядке, что эта скамейка стала считаться их постоянным местом: это было известно всем — как и то, что Слокумы всегда сидят в первом ряду слева.
Служба закончилась, и Миллисент задержалась поболтать с некоторыми знакомыми. Когда она направилась к тетушке Ораделли, остальные родственники уже скрылись из виду. Миллисент пошла побыстрее. Тетушка Ораделли не одобряла, если кто-нибудь опаздывал к ней на обед. А все знали, что она в семье была главной.
Мать тети Ораделли умерла, оставив совсем маленьких детей, и она, четырнадцатилетняя девочка, стала для своих младших сестер и братьев матерью. Даже после того, как их отец женился во второй раз, она все равно продолжала сама растить и воспитывать детей. Ораделли настолько растворялась в жизни семьи и заботах о ней, что никто даже не думал, что она может когда-то выйти замуж. Однако она вышла, правда, несколько позже, чем это бывает обычно, за Элмера Холлоуэя, вдовца с тремя маленькими детьми. Даже со своими новыми малышками на руках она не бросила сестер и братьев и продолжала по-прежнему оставаться главой семьи Хэйзов. Теперь, будучи маленькой, полной седой шестидесятилетней женщиной, она все еще наблюдала своим зорким оком за жизнью семьи, и ничего не происходило ни у Хэйзов, ни у Холлоуэев, ни в городке Эмметсвилле, чего бы не знала Ораделли Хол-лоуэй.
Миллисент подошла к большому, внушительному кирпичному дому, где жила тетя и ее семья, и постучалась в массивную дубовую дверь. Через минуту дверь открыла Камилла Холлоуэй.
— Кузина Миллисент! — Камилла улыбнулась как-то быстро и нервно, как она обычно делала, и протянула руки, будто собираясь обнять Миллисент, но вместо этого просто пожала ей руку. Жесты и предложения Камиллы часто были какими-то оборванными, незаконченными, будто она на ходу передумывала что-то делать или говорить; и что бы она ни говорила, на последних словах ее голос постепенно таял. Она была одной из дочерей мистера Холлоуэя от первого брака; сейчас ей было около сорока. Камилла давно стала «закоренелой» старой девой, которая до сих пор жила со своим отцом и мачехой. Все говорили, что она была утешением для родителей на старости лет, но Миллисент не была уверена, что она способна служить утешением хоть кому-нибудь. Тетушка Ораделли, скорее, была раздражена ее неустроенностью и нервозностью поведения, нежели утешена присутствием в доме.