— Но разве… никто вас еще не засек?
— Хе-хе — а как же! — В щели гроба показался костлявый палец, указывающий на другое крыло часовни. — Кладбищенский сторож Ремикис, подвыпивши так же как и вы, заметил меня, когда я по привычке в двенадцать ночи парил в сторону уборной будто бы покурить. "Эйдис, — сказал я тогда, — или ты резервный гроб больше не трогаешь, потому что там живу я, или же обгорелые свечи продаешь в последний раз. Твоя коза больше не будет щипать мураву на кладбище, иначе я награжу ее молочным параличом. Если ты не хочешь, чтобы у кладбищенского колокола, на котором ты зарабатываешь по трешнице, случайно отвалился язык, с резервного гроба крышки не снимай!.." Мы уживаемся.
— Но — вы прописаны? Только тот является человеком, в данном случае полноправным привидением, кто имеет прописку. В милиции знают?
— Знают. По ночам иногда сижу на крыше, особенно в такие ночи, когда мимо проходит моя вдова, ибо я обещал свести с ней счеты. Докладывали обо мне. Но сельский Совет и милиция не могут ко мне подступиться: в законах привидения не предусмотрены. Загляните в уголовный кодекс на букву "п". Все… прием окончен…
С грохотом захлопнулась крышка гроба. Теперь я четко расслышал, как на кладбище пел петух. А мне хотелось узнать от привидения еще многое… Хотя бы вот что: существуют ли привидения женского пола? А характер у этих привидений такой же, как у женщин?.. И насчет профсоюза, и еще кое-что.
Я не успел дойти до дверей, как они отворились сами, и меня ослепил свет, гораздо более яркий, чем луч луны на полу.
— Неужто вы, товарищ поэт, и есть тот самый?… — спросил кто-то крайне изумленный. Сквозь ослепительный свет я разглядел милицейские пуговицы и кокарду на шапке.
— Какой тот самый? — с тревогой спросил я.
— Тот, про которого мне доносила гражданка Варнава. Тот храбрец, который ночью в пиджаке и в рубашке без порток бегает по кладбищенской ограде; тот, который сидит на крыше часовни и сучит в воздухе босыми ногами. Этого я никак не ожидал от представителя творческой интеллигенции!
Я понял, что дело становится серьезным.
— По ночам я сплю в постели, а не на крыше. Женщины могут подтвердить… На крыше я вообще не могу сидеть кружится голову. Не могу усидеть даже на спине лошади.
— На лошади не сможете, этому я верю, потому что гонорары поэтов не такие, чтобы содержать лошадь. Однако будет лучше, если вы признаетесь сразу. Сообщим только в Союз писателей, а там, может быть, это дело замнут.
— На крыше сидит привидение, то самое, которое арендовало этот гроб!
— Неужели я должен еще доказывать, что вы несете вздор? Это же запасной гроб для трактористов и мотоциклистов. — Милиционер, не спуская с меня глаз, поднял крышку гроба. — Ну?
С интересом и с почтением я нагнулся, чтобы взглянуть на привидение, в то же время опасаясь получить костлявым кулаком в нос. Но гроб был пуст. На подушке не видно было даже вмятины от лысого затылка Варнава… Я лихорадочно соображал, стараясь осмыслить отсутствие Варнава. Да!..
Теперь я смело могу утверждать, что разговаривал с настоящим привидением, ибо только таковое может незаметно для всех исчезнуть из часовни, в неизвестном направлении.
— Гроб пуст! Значит, я имел дело с настоящим привидением! — победно воскликнул я.
Под воздействием моей уверенности милиционер медленно переспросил:
— Где же оно живет?
— Это… это такое привидение, которое заключено в каждом из нас, но только после смерти выходит на волю и перечит всем, кому еще при жизни хотелось перечить.
— Привидение законом не предусмотрено. Ему по административной линии взыскание не дашь. Зато вам можно. Ну так вот: оставим это между нами. На первый раз, так сказать. В Союз писателей не сообщу. Ступайте-ка домой, идите навстречу своей судьбе, и пусть вас накажет жена. Но если еще раз застукаю, когда вы пьяный валяете дурака в часовне или на крыше, то будем разговаривать в другом месте. Шагайте!
Идя домой по освещенной луной дороге, я не чувствовал себя ни опечаленным, ни обиженным, ибо не каждому дано увидеть настоящее привидение. Значит, я избранник, по крайней мере, в этом смысле.
Расставаясь с любимым конем
(Запись одного монолога)
Еще в народных песнях говорится, как сильно латыши, то есть мужчины, раньше любили своих коней и гордились ими.
Но сегодня у латышей, то есть мужчин, больше нет коней, которых так любили. Может, их волки съели? Нет, "не вините волков", — пишут в научной литературе: волки воровали только хромых ягнят. Лошадей извел зверь куда более хищный, чем волк, — серебристая лисица!
Так как лошадей, спасшихся от зубов серебристых лисиц и мусульман, осталось мало, а потребность любить какое-нибудь преданное и неболтливое существо осталась, латыши, то есть мужчины, вместо коней любят мотоциклы и автомобили.
Летом 1971 года я слышал монолог, который подтвердил сказанное выше, а также и то, что мы, латыши, и вправду народ поэтов, поскольку даже во второй половине двадцатого столетия способны одухотворять предметы, сотворенные из железа и электричества.
Как-то раз я обедал в городе на террасе ресторана. За соседним столиком сидели двое мужчин, лет по тридцать пять, видать, очень разные по характеру: один, сбросив пиджак, пощипывая бакены, ожесточенно пил разбавленный водкой бальзам, а другой потягивал солодовый напиток. К тому же солодовый напиток на этот раз был вовсе не пивом. Немного погодя захмелевший спустился с террасы и остановился возле голубого "Москвича", который рядом с террасой, как привязанная лошади поджидал своего седока.
Этот лохматый прежде всего нежно похлопал ладонью то там, то тут по машине, будто по загривку лошади или по спине женщины. Затем медленно, как на похоронах, шагая вокруг машины, он произнес следующий монолог:
— Мой голубой ангел, нет, мой конь ретивый, прости, что я продал тебя, но иначе я не мог. Тебе нужен новый передний мост и задние рессоры, новые поршни и другие внутренности. Но, как в газетах миролюбиво пишут, порой все это нельзя достать в магазине. Твой новый хозяин сам шофер, у него на производстве списали твоего разбитого собрата — такого же голубого "Москвича", и из его бренных останков ты получишь все, что у тебя износилось.
Расставаясь с тобой, раскрою тайну твоих предков: ты происходишь от велосипеда! Да, да, от велосипеда и от ранней картошки. В далекой юности я продал велосипед и купил мопед. Продал раннюю картошку, мопед и купил большую "эмку" с коляской. В коляске я возил раннюю картошку и девушек. Молодых девушек и раннюю картошку. Я кормил Ригу и Ленинград ранней картошкой. Но почетную Грамоту за выполнение плана по ранним овощам дали не мне, а огородному тресту… Я продал "эмку", раннюю картошку и купил твоего отца, старый "Москвич". А затем продал твоего отца, раннюю картошку и купил тебя.
Голубой ангел, каким сверкающим ты был десять лет назад! Ни одной царапинки не было на твоих крыльях. На грязезащитных крыльях, я хотел сказать… И на тебе я опять возил обязательную картошку и одну девушку.
Говорят, что ты четырехместный. Да, сегодня. Но десять лет назад ты был всего двухместным. Двухместный и все-таки большой, как спальня. На дворе не девятнадцатое столетие, нет больше сеновалов над хлевами, где можно спать молодым людям, но история цивилизации не терпит пустот — вместо сеновалов изобрели легковые машины. Да будут благословенны легковые машины с откидными сиденьями! И так началось… этой девушке очень нравилось глядеть в окно, чтобы Эрика, Рутыня, Линия, Расминя видели, как она едет на машине и что на ней розовая кофточка. В тебе, голубой ангел, пока не износились поршни, клокотало сорок пять лошадиных сил, но так как вожжи держал я, то девушка в своей фантазии вообразила, что и во мне сила в сорок пять лошадей, и… и вышла замуж за меня, хотя в моих бицепсах билось только ноль целых одна десятая лошадиной силы. В голове было побольше, но это не видно, а чего нельзя увидеть, того нельзя и вычислить.