Дуняша вдруг обняла Андрея.
— Андрюша! Милый! Да знаешь ли ты, что это значит? — воскликнула она. — Это значит, что была я мертвой и вдруг живой стала! Понимаешь ли, понимаешь ли, голубчик!
— Понимаю! — глухо проговорил Андрей, тихо освобождаясь от ее объятий.
Дуня бегом пустилась из сада.
— Побегу тетушку спрошу, точно ль уже совсем просватана! — пробормотала она.
Подкинутый печально посмотрел ей вслед.
— Обрадовалась! — прошептал он и вдруг почувствовал, что слезы подступают ему к горлу. Он прислонился к стволу дуба и дал волю слезам…
XIX. Кто как
— А ведь я тебя женить хочу, Павлуха, — сказал однажды, после обеда, Степан Антонович Белый-Туренин сыну.
Тот к этому сообщению отнесся довольно спокойно.
— На ком?
— На племяннице шестуновской, Дуняше.
— Видал ее, — ответил сын, и перед ним мелькнул образ темноглазой боярышни. Но сердце его не забилось от этого сильней.
— Что ж, ты рад? — спросил отец.
— Как сказать? Не то чтобы рад, а и печали не чувствую. Так, ни то ни се…
А между тем в это же время Дуняша, слегка покрасневшая от радостного волнения, весело сверкавшая глазами, трепещущим голосом говорила Аленушке, каким счастьем полна душа ее.
— Помнишь, сказывала я тебе, что все Бог устроит, — промолвила Аленушка.
— Слава Ему! Такое свершилось, что и думать нельзя было!
Личико Елены Лукьяничны слегка затуманилось.
— Вот теперь ты совсем довольна, а мне призадумываться приходится! — проговорила она.
— Тебе-то о чем?
— У тебя уж все прикончено — только приданое сошьют, сейчас и свадьба, а мне еще что Бог даст.
— Так ведь князю Алексею отказа не будет от твоего батюшки?
— Тут-то, думаю, нет, а вот как его отец…
— Скажу, как ты мне: Бог все устроит.
Они помолчали.
— Я вот радуюсь, — снова заговорила Дуня, — а Бог знает, полюблюсь ли мужу своему молодому. Может, горше полыни ему буду.
— Полно! Такую красотку да не полюбить! — воскликнула Аленушка и крепко поцеловала Дуняшу.
Наши предки спешить не любили. Пока шили приданое, пока шли сборы да сговоры, миновала осень, Рождество, остаток зимы. Окончательно собрались только к весне 1599 года.
В ночь накануне дня венчания не до сна было Дуняше. Она чувствовала себя по-прежнему счастливой, но к этому примешивалось что-то вроде страха и беспокойства. Она сама дивилась, почему порою точно легкая грусть охватывает ее сердце. Жаль ли ей было навеки улетавших дней девичества, когда так трепетно билось и сладко замирало сердце в ожидании грядущей, исполненной неведомой, таинственной прелести жизни, пугала ли близость дня, когда ее счастье должно стать таким полным, таким «огромным»? Было ли это предчувствие чего-то недоброго. Недоброго?! Да разве можно было думать о недобром, если впереди предстояло одно сплошное светлое счастье?
— А гаданье? — вспомнилось Дуняше, и вдруг она поняла, что эта грусть, действительно, есть злое предчувствие.
Она хотела прогнать его, старалась думать о радостном «завтра», но в цепь ее светлых дум вдруг врывалась и все отравляла, как ложка полыни среди меда, мимолетная мысль. Зло ведь сулило гаданье!
А ночь уже проходила. Ранний свет весеннего утра врывался сквозь переборчатые слюдяные окна.
Свет — друг добра, враг тьмы и зла. Осветил он, розовый от утренней зари, головку боярышни и прогнал невеселые думы, прогнал злое предчувствие из ее сердца.
Бодрая, веселая подошла она к окну и распахнула его. Свежий утренний холодок обдал боярышню, заставил ее вздрогнуть и плотнее закутаться в опашень, который она перед тем накинула на плечи. Аромат расцветающей зелени несся из сада.
Чудное было утро! Да разве оно могло быть иным, когда зарождался такой чудный день? Быть может, этот наступающий день был чудным только для Дуняши, но людям так свойственно связывать то, что творится в их маленьком внутреннем мирке, с внешним миром, так свойственно быть эгоистами в счастье: «Счастлив я, счастливы все!» — слагается мысль, и лень и тяжко отогнать ее, чтобы оглянуться вокруг, чтобы заметить копошащееся вблизи горе и страдание.
Пара птичек, весело чирикая, порхала, обгоняя друг друга, в чистом воздухе.
Дуня наблюдала за ними.
«Если б и нам с Павлушей, как эти пичужки, жить дружно да день-деньской шептать, как любы друг другу! Дай-то Бог!» — подумала она.
Старуха Панкратьевна, поднявшаяся спозаранок ввиду предстоящих хлопот, войдя в комнату, заворчала на Дуняшу: