— Дитятко! Чего ж это ты поднялась? Еще умучаешься за день! Ляг поди, не выспишься, будет днем ко сну клонить, скажут люди: ишь, невеста-то, прости господи, словно помирать сбирается — еле голову от слабости держит. Ляг, ляг!
Дуня послушалась совета старухи, прилегла. Светлые думы превратились в светлые грезы, дрема охватила Дуняшу.
— Спит уж, дитятко! Спи, господь с тобой! — прошамкала Панкратьевна, снова пришедшая в комнату, чтобы посмотреть, послушалась ли ее совета боярышня. Потом добавила: — Ишь, личико-то ангельское!.. Улыбочка на устах так и застыла!.. Касаточка ты моя! Пошли счастье тебе Господь!
XX. Свадьба
Венчание должно было произойти в одной из лучших московских церквей. Уже за три дня до этого были отправлены из вотчины в московский дом Шестуновых возы с живностью и припасами для предстоящего «столованья», после которого «молодую» нужно было отвезти в дом «молодого», где, как водится, «старейший и почтеннейший гость» должен был «выдать» молодую мужу и потом, по совершении древнего, как сама Русь, обряда «разуванья» женою своего юного супруга, в знак своего полного ему подчинения, запереть новобрачных в сеннике.
Старуха Панкратьевна раным-рано отправилась в город присмотреть да подбодрить поваров с поварихами.
Вскоре следом за нею тронулась и семья Шестуновых.
Оживился, загудел давно пустовавший дом — в нем живал только наездом Лука Максимович да Андрей во время нахождения в Москве.
Молодые лица боярышень — подружек невесты, степенные, сановитые боярыни то и дело мелькали мимо слюдяных окон, на которые были устремлены многие десятки глаз из толпы народа, собиравшегося у двора боярских хором. Пока дом представлял из себя «бабье царство», всякий мужчина изгонялся с позором, невесту снаряжали к венцу.
Почему-то опять щемящее чувство, похожее на то, какое она испытала во время бессонной ночи, охватило Дуняшу, когда боярыни с причитаньями расплели, расчесали и заплели в две косы ее длинные густые волосы. Уже в две, а не в одну, как у девицы! Но боярышня совладала с собой, и, когда пред отъездом в храм нужно было всплакнуть, Дуня, как назло, едва могла выжать несколько слезинок на свои ресницы.
Спокойным стоял под венцем Павел Степанович. А каким красавцем он выглядывал! Голубой атласный кафтан, перетянутый в талье драгоценным поясом, украшенным самоцветными камнями и золотом, ловко охватывал его богатырский стан. Густые волосы вились кольцами, смешивались с бородою и оттеняли пышущее здоровьем лицо — кровь с молоком. Ясные, глубокие глаза серьезно смотрели на священника, медленно читавшего молитвы. Никакого волнения Павел Степанович не испытывал — на брак свой он смотрел как на обязанность, а легка ли, тяжела ли она была — ее надо было выполнить. Думая так, он удивлялся, почему так задрожала в его руке ручка Дуняши, когда священник соединил их руки, чтобы обвести брачующихся вокруг аналоя.
И позже, во время столованья, когда охмелевшие гости наперерыв кричали: «Горько!» — он, целуя молодую жену, не чувствовал сердечного трепета, спокойно смотрел в ее глазки, с любовью глядевшие на него украдкой и словно старавшиеся прочесть в его глазах: «Люба ль тебе я, соколик мой ясный?»
— Что за красотка у тебя женка! — шепнул Павлу сидевший рядом с ним князь Алексей.
— Красотка? — переспросил тот с легкой усмешкой и впервые внимательно взглянул на лицо своей молодой жены.
Слегка покрасневшее от смущения или от тяжести непривычной для ее головы высокой кики личико Дуняши было прелестно; розовые уста ее, казалось, ждали поцелуя, а темные очи искрились огоньками из-под ровных темных же бровей.
Павел залюбовался ею, как любовался бы породистым конем, и, когда опять раздались клики «Горько!» — он уже не так холодно, как раньше, поцеловал свою молодую жену.
Обжег этот поцелуй Дуняшу, вспыхнула она, потупила очи, и в голове молодой боярыни, не знавшей, какою любовью любит ее муж, молнией пронеслась радостная мысль: «Люба!»
Не видела она в своем смущении, сколько муки в это же время выразилось в глазах сидевшего против нее Андрея.
— Приятель! Налей-ка мне чарочку пополней! — глухо промолвил он, обратясь к своему соседу.
— Повеселиться хочешь поболе? Доброе дело! А то, вишь, ты ровно на поминках, а не на свадьбе сидишь, таково-то сумрачен! — сказал тот, наполняя уемистую чару зеленым вином.
— Да, повеселиться… — ответил Андрей, залпом осушив чару.
— Что ж, еще? А? — предложил приятель. — И я с тобой.