— Пожалуй что.
— Ну а если он за Густава-то ее отдаст, так тот здесь останется — потому, куда ему и деться? И будет Борис Федорович вертеть им, как захочется. Хочет — сотню городов даст, хочет — в псаря обратит.
— Да, мозговат царь Борис Федорович! Недаром в цари его выбрали. А прежде, при Иване царе, каким был — тих, скромен, его и не заметишь. А теперь на-ка! Царь!
— Сумел пролезть! — пробурчал сквозь зубы Щербинин.
— Ась? Что ты сказал? Не расслышал я…
— Нет, ничего… я так, про себя… Что, ты сына поженил, кажись?
— Как же, как же! Поженил. Жаль, что тебе на свадьбе побывать не пришлось.
— Что делать! Не взыщи, сам знаешь — в отъезде был.
— Знаю, знаю. Так это не к разу пришлось.
Степан Антонович хлебнул из своей чары, помолчал, потом спросил:
— Что ты своего сына не женишь?
— Да все собраться не могу. Подумываю.
— Невесту сыскать не долго.
— За моего сына всякий рад будет дочь отдать! — с гордостью промолвил князь.
— Вестимо, вестимо! И богат, и родовит.
— Выбрать надо подходящую. Была б жена жива моя, живо бы нашла, а мне где возиться?
— Да, забот, чай, и то короб целый?
— И не говори!
— Однако мне и в дом пора, — сказал Степан Антонович, допив чару и обтирая усы. — Завтра, чай, свидимся? — добавил он, вставая.
— На приеме королевича буду беспременно… Ты б посидел… Чего спешишь?
— Нет, пора! И то засиделся… — ответил Белый-Туренин, лобызаясь на прощание с хозяином.
XXIII. Грезы царевны
Правду сказал царевич — плохо спалось Ксении в ночь после его сообщения. «Жених» — это слово так много говорило царевне. Жених — это особенный человек, непохожий на иных людей, как непохож сокол на грачей крикливых…
Ворочается с боку на бок царевна на постели своей пуховой. Не спится ей. Как ни отгоняет она думушки, не дают они ей покоя. Приподняла голову царевна от жаркой подушки. Тихо. Только откуда-то доносится чуть слышно чей-то храп. Лампада разгорелась и светит, что свеча. Села Ксения на постели.
Черная коса царевны расплелась и рассыпалась по обнаженным плечам, оттеняя их белоснежную белизну, и овал лица, среди этой волны черных волос, кажется изваянным из мрамора, а очи на этом беломраморном лице кажутся еще глубже, еще черней, чем всегда.
Задумалась царевна, смотрит в глубь опочивальни, не мигнет, будто видит она что-то в трепетных лучах лампады, наполняющих комнату, и такое, от чего не хочется ей глаз отвести. И царевна, действительно, видит, видит не то, что пред очами, не край узорной занавески, на которую уставилась, а то, что позади очей сокрыто в ее пылающей голове: мысль воплотилась в неясный облик.
Пленительный образ ее жениха — королевича — рисует Ксении воображение. Она уже страстно любит это порожденье пылкой мечты, этого своего воображаемого жениха.
Таков ли он будет на деле, о том она не заботится: он, «ее королевич», как в мыслях называет она жениха, должен быть таким, а не иным.
Долго мечтала царевна, потом постепенно рассеялись грезы, иной характер приняли думы.
«Брат говорит, чтоб спустилась я к Золотой палате, — думает Ксения. — Ему, мальчику, кажется это куда каким легким, а на деле не то. Как я уйду, если за каждым шагом моим десяток очей присматривает? И думать нельзя! Рада бы, да что поделаешь? Надобно иное что-нибудь придумать. А увидать его хочется! Хоть бы глазком одним… Как будет королевич подъезжать, надо в оконце взглянуть. Это сподручней всего будет… Одна беда — пожалуй, и от окна прогонят мамки да няньки докучные, дозорные… Ну да это мы устроим, ухитримся…»
Быстро летели думы царевны, и она, занятая ими, не замечала, как проходила ночь, как бледнел свет лампады, словно желтоватые лучи ее огня тонули в белых лучах утра.
Терем понемногу просыпался. В смежных с опочивальней покоях слышался шорох, легкие шаги.
«Войдут ненароком, увидят, что не сплю…» — подумала Ксения и, опустив голову на подушку, прижмурила очи.
XXIV. Неожиданный гость
— Здорово, дядя Иван!
— Здорово, землячок! А кто ты такой будешь?
— Али не признаешь?
— То есть ни боже мой! Совсем, значит, незнаем ты мне.
— Ах, грех какой! Да неужели мальца Микитку забыл вовсе?.. Еще в былую пору гостинцев ему вдосталь давывал… Правда, времени с той поры прошло немало…
— Микитку?
— Да. Приятеля твоего Панкратия сына.
— Ой ли? Да неужто это ты, Микитушка? Вот гость дорогой! А, ей-ей, не признал бы тебя, коли б ты сам не сказал. Давай поздравствуемся как след… Ах ты, мой родной! Ишь, каким стал — высоким да крепким парнем, а ведь я тебя вот этаким мальцем махоньким помню… Эй, жена! Встречай гостя да наставляй на стол всего, что в доме найдется!