Никита молчал и думал: «Четыре рубля, четыре рубля… Гмм! Деньги не малые, на них много сделать можно. Матушке радость будет большая. А только в кабалу идти!.. Теперь я — вольный казак: сегодня здесь, а завтра и распрощусь; пойду в кабальные — не то будет. Э! Может, удастся прикопить деньжонок, отдам долг и опять вольный… Решиться, что ли?»
Однако он еще колебался. Видя его раздумье, Елизар Маркович принял иную тактику:
— Мне что? Мне ведь не корысть какая тебя в кабалу тащить, я сам — холоп. Коли даю совет, так добра тебе желаючи, не чего иного ради… Не хочешь — твоя воля! А только ведь иначе денег тебе не добыть.
— Вот, может, молодой князь приедет, тот выручит. Он добрый…
— Фю-фю! — присвистнул старик. — Это Алексея Фомича ждать хочешь? Жди, пожалуй, твое дело, а только я хорошо знаю — раньше месяца июля ему здесь не быть… Да как знаешь — коли не жаль матери, жди…
И Елизар Маркович мелкими шагами стал отходить от Никиты. Парень бросился за ним:
— Елизар Маркыч! Родной! Не серчай! Скажи боярину… Четыре бы рубля дал…
— Давно бы так! И чего раньше-то ломался? Сегодня со двора никуда не отлучайся, жди до вечера: улучу время, шепну князю…
Вечером между Фомою Фомичом и его ключником, после окончания обычного вечернего доклада о всяких хозяйственных делах и происшествиях среди холопей, был такой разговор:
— А у меня еще есть дельце к твоей милости… — почтительно сказал ключник.
— Какое? — хмуря брови, спросил князь.
— В кабалу к тебе просится… И парень-то хороший, здоровый, что вол, и не лентяй, не пьянчуга.
— Кто такой?
— Да наймит Медведь Никита.
Фома Фомич повеселел:
— А! Вот это мне любо! Я давно на него зубы точил — работник, каких лучше не надо!
— Точно! Этакого залучить, что клад найти. Чаялось мне, что твоя милость не будет гневаться, коли я его окручу, я и сманил его.
— Что говорить! У тебя в голове умишко есть — люблю я тебя за это… — с довольным видом говорил князь.
— А сколько ты ему посулил? — спросил он уже серьезнее.
— Ох, много! Осерчаешь!
— Да ну, говори!
— Четыре рубля.
— Эка уйма деньжищ! Меньше-то не мог?
— Видит Бог, не мог! И за четыре-то едва-едва.
— А за три с алтыном не пойдет?
— Ни-ни.
— Ну, что делать! Надо дать четыре, — с тяжелым вздохом промолвил Фома Фомич. — Ты завтра все и устрой. Поди в приказ к дьяку, возьми послухов, сколько надо… Да тебя учить нечего — не впервой ведь.
— Уж и счет забывать стал! Чуть не все кабальные, что у тебя на дворе есть, через мои руки прошли. Знаю все преотлично. Правда, ноне не так простенько, как прежде, стали кабалы писать; хлопот теперь больше…
— Зато нам, боярам, куда лучше! Как холоп ни вертись, а всю жизнь служи нам! Да… Ну, ступай… Четыре рубля возьми там из расходных.
— Слушаю, княже! — с низким поклоном проговорил ключник.
— Ступай, старина, — повторил князь, — а трудов твоих не позабуду, спокоен будь…
— Милостив ты ко мне очень, боярин добрый! — воскликнул Елизар Маркович, бросаясь целовать господскую руку.
Никита Медведь, ожидая возвращения ключника от своего господина, страшно волновался. Он сознавал, что, что бы там ни пел старый Маркыч, все же он, Никита, рожденный свободным, продает свою свободу. С другой стороны, его утешало то, что ведь не он один идет в кабалу: из десятка-другого выросших вместе с ним его свободных, как и он, товарищей добрая половина уже давно рассталась со своей волюшкой. Многих заставила нужда, но многие пошли в неволю и так, просто, с бухты-барахты: все крестьяне православные идут, зачем и нам не пойти на хлеба готовые, боярские? Рассуждали они. Свобода ценилась куда как недорого! Да и не могло быть иначе. Много ли было свободных? Они почти терялись в массе несвободных, особенно со времени указа царя Феодора Иоанновича о прикреплении крестьян к земле. Поневоле вырабатывалась привычка смотреть на кабалу как на нечто самое обыкновенное, ничего страшного не представляющее и даже имеющее некоторые выгоды сравнительно с крестьянской свободой: хотя бы то, что холопу не грозит голодная смерть.
Затем Никиту сильно прельщали обещанные деньги. Четыре рубля казались ему очень крупною суммою, разраставшеюся в глазах парня, редко видавшего рублевики, все больше и больше, по мере того как он думал о тех благах, которые может приобрести на полученную «казну». Он так живо представлял себе эти блага, что под конец сожаление о теряемой свободе заменилось боязнью, как бы князь-боярин не отказался принять его в кабалу и тем не лишил заманчивых рублевиков.