Горячатся, гнут шеи красавцы — заводные кони, которых счетом двадцать пять ведут впереди шествия; сбиваются красивыми складками шитые золотом и пестрыми шелками чепраки их, сверкают над челкою осыпанные блестками камней хохолки из перьев. Дальше едут рядами всадники — молодец к молодцу, в ярких кафтанах, в набекрень по-молодецки надетых шапках. За ними две кареты хитрого немецкого изделия медленно едут, покачиваясь. Первая — крытая алым сукном, окруженная толпою всадников — карета царевича Феодора; она пуста — царевич верхом на коне едет за отцовской каретой. Во второй, алой бархатной, сидит царь Борис Феодорович. Народу виден его гордый царственный облик, и падает он ниц, и приветствует царя громкими криками. Чинно идут близ царской кареты царедворцы, сами царями кажутся — величавые, серьезные, блистающие своими щедро осыпанными драгоценными камнями нарядами: тут плохенький самый козырь кафтана стоит столько, что для порядочной деревни тех денег хватило бы заново все избы перестроить!
А вон на коне юный красавец царевич. Плавно выступает его конь, ведомый под уздцы окольничими.
— Что за краса наш царевич! — говорит, любуясь Феодором, собравшийся люд и кланяется ему земно.
А царевич, ласково улыбаясь, отвечает на поклоны, и, кажется, его белые зубы, сверкнувшие при улыбке, кидают светлый отблеск на его юное, прекрасное лицо, и еще прекраснее кажется оно от этого.
Шествие замыкают бояре, окольничьи, стольники, кравчие и другие придворные чины.
Но где же царица и Ксения?
Они еще не выезжали: выжидают, когда пройдет «государево» шествие. И только оно отошло на некоторое расстояние от дворца, показались кареты царицы и царевны, первая — открытая, вторая — закрытая со всех сторон: ничей глаз не должен был увидеть царевну.
Обе кареты запряжены великолепными белоснежными конями; число их не одинаково: у царицы — девять, у царевны — восемь.
Впереди едут сановитые, белоусые, белобородые старцы — это свита царицы и царевны, «обережатые»; тут же ведут сорок заводных коней. За каретами — вот это зрелище реже всего приходилось видеть московскому люду — едут по нескольку в ряд верхом на белых конях двадцать четыре боярыни. Широкополые шляпы закрывают их лица от солнца; золотые кисти спускаются со шляп до плеч и сверкают, покачиваясь. Боярыни сидят на конях не хуже мужчин, и их ноги, обутые в желтые сафьяновые сапоги, едва касаются стремян.
Медленно двигается, сверкая на солнце, гремя и стуча, царский поезд среди многочисленной толпы. Прокатились приветственные клики и смолкли, и весь люд в глубоком безмолвии лежит ниц перед тем, выше кого только «единый Бог». Но что это за люди с жалобными воплями бегут за царской каретой? Как смеют они нарушать торжественность шествия? Это все, по большей части, бедные, исхудалые, оборванные люди; над головой они держат листы бумаги. Это — челобитчики. Должно быть, появления их ожидали, потому что для приема их челобитных припасен красный ящик, который несет боярин позади царского шествия.
Царь сделал знак. Челобитчиков допустили, и боярин поспешно стал отбирать челобитные. Он отбирал, мельком взглядывая на подателей, и на их просьбы и жалобы коротко отвечал:
— Ладно… Скажу… Скорее… Давай, давай челобитную-то… — Вдруг он поднял голову и с удивлением посмотрел на одного из челобитчиков.
Челобитчик этот резко отличался от остальных и своим нарядом, и наружностью.
— Кажись, Луки Максимыча Шестунова сынок приемный?
— Он самый.
— С челобитной?
— Да.
— Что ж батюшку не попросил? Разве так-то лучше?
— В тайности хочу…
— Гмм!.. А зачем тебе подавать ее понадобилось?
— Про бабу-лиходейку одну…
— Про ба-а-бу?!
— Да, про ведунью-басурманку — на царя и семью его она злоумышляет…
— Вот какое дело! Гмм… Передам царю при времени… Давай…
Андрей Подкинутый отошел от него, довольно ухмыляясь.
— Сделано дело! Держись теперь, басурманка!
XXVI. Неприятная весть
Девять дней провела царская семья в Троицко-Сергиевской лавре. Жарко молились все члены ее. Молился Борис потому, что брак Ксении с датским принцем должен был быть последним шагом для утверждения на московском престоле династии Годуновых. Мало того, что бывший боярин, потомок мурзы — что унижало его в глазах родовитых бояр, хваставших, что их порода древней царской, — породнится с природным королем, и блеск его как бы падет и на Бориса, он еще приобретал себе верного союзника-родственника, а это много значило, если не для него самого — он, казалось, прочно утвердился на престоле, — то для Феодора, для его потомков. Бог знает, что им готовит судьба.