Послышались чьи-то шаги.
— Это ты, Степанида? — не оборачиваясь, спросила Кэтти.
Шаги замолкли, но ответа на ее вопрос не было.
Тогда девушка обернулась. Она увидала перед собою женщину, одетую в промокшую, забрызганную грязью телогрею. Женщина молча смотрела на Кэтти. Англичанка была изумлена этим неожиданным появлением.
— Кто ты? Что тебе? — спросила она.
Когда Авдотья Тихоновна увидела «басурманку-полюбовницу» мужа, заметила ее красоту, ревность змейкой пробежала по ее сердцу. Все былые намерения были позабыты. Не молить ей уже хотелось эту красавицу, ей хотелось вцепиться в ее белую шею и придушить ее.
— Я — жена Павла… — глухо проговорила боярыня.
— Жена Павла?.. Жена Павла?.. — бормотала девушка, точно с трудом соображая.
— Да, жена полюбовника твоего, басурманка-разлучница! Жена его! — шипела она, наклоняясь совсем близко к англичанке.
Та опять повторила:
— Жена, — и сама думала в это время: «Какие злые глаза у этой женщины».
— Жена! Жена! Или ты думала, у него нет жены? — теперь уже кричала в бешенстве Авдотья Тихоновна. — Я пришла затем, чтоб взять его от тебя. Отдашь ли ты мне его, разлучница, вернешь ли мне его любовь, тобой украденную? Ну-ну, злодейка, отвечай!
Кэтти пугал дрожащий от бешенства голос незнакомки, ее сверкающие глаза.
— Отдать Павла?.. — прошептала она.
— Да, да! Павла! Моего Павла!
Вдруг девушка поднялась с сиденья и выпрямилась во весь рост. Яркая краска залила ее лицо.
— Не отдам! — резко отчеканила она.
— Не отдашь, не отдашь? — крикнула боярыня, и рука ее сжала ручку ножа. — Не отдашь!
— Не отдам! — по-прежнему повторила англичанка.
— Так вот же тебе, змея-разлучница! Вот! Вот!
И нож раз, два и три погрузился в грудь Кэтти.
Девушка испуганно вскрикнула, схватилась за грудь и упала.
Авдотья Тихоновна поспешно удалилась. Когда она шла к Кэтти, дверь в сени была открыта и Степаниды не было, как не было и Касьяна у ворот, благодаря чему ей и удалось незаметно пробраться; на возвратном пути ей также посчастливилось.
Выйдя на дорогу, она посмотрела на свою одежду: телогрея была забрызгана кровью.
«Ничего, дождь смоет… А встречные в такую погоду не заметят… — успокоила она себя. — Я убила ее, — продолжала она размышлять. — Эх, зачем я взяла нож с собой? А, впрочем… Чего жалеть? Одной басурманкой стало меньше на свете. Теперь не будет мужей с женами разлучать!..»
И место минутного раскаянья в душе боярыни заступила жгучая радость, как после одержанной победы.
XXX. Тяжелая утрата
Когда Авдотья Тихоновна вернулась домой, мужа еще не было дома. Она постаралась проскользнуть мимо холопки так, чтобы та не заметила грязи и крови — которая, впрочем, была уже почти смыта дождем, — покрывавших ее одежду.
Переодевшись, она велела приготовить себе сбитня. Только теперь она могла хладнокровнее обдумать свой поступок. Гнев ее прошел, и то, что казалось ей под его влиянием чуть ли не славной победой, теперь вырисовывалось в надлежащем свете. Она теперь уже не говорила про себя: «Э! Одной басурманкой стало меньше!» — она говорила: «Я убила человека!» Совесть проснулась, и боярыне впервые пришлось испытать, что значат ее мучения. Теперь она с радостью вернула бы прежнее положение: пусть бы муж целые вечера проводил у своей полюбовницы, только б мир душевный былой вернуть. Пусть тоска будет в душе, только б голос этот не шептал: «Ты убила! ты убила!» Раньше она была чиста, муж — виновен; теперь она стала куда виновнее его. А кара за злодейство? Правда, убита басурманка-знахарка, но все ж ее могут судить и предать казни. Скорее бы муж вернулся — она кинется к ногам его, все расскажет… Ай, нет! Лучше бы дольше не приходил, ей страшно встретиться с ним.
Павел Степанович вернулся домой, когда уже начинало темнеть.
Авдотья Тихоновна стояла ни жива ни мертва. Знает он или еще нет? Но муж равнодушно взглянул на нее, сказал, что зашел из дворца к приятелю, пообедал у него и засиделся, спросил сбитня и уселся к столу пить его.
У боярыни мало-помалу отлегло от сердца. Она попробовала заговорить: