Выглядит мама в своей рабочей одежде, прямой серой юбке и бескомпромиссно приталенном блейзере, прекрасно и сурово, так что даже лавандовая шелковая блузка и узорчатый шарф не смягчают общего впечатления. Длинные волосы стянуты назад, собраны в тугой твист и беспощадно заколоты. Каблуки достаточно высоки, чтобы внушать авторитет и уважение, и достаточно низки, чтобы дать вам под зад. Неуместными представляются лишь вещи, которые она носит после работы: изумрудно-золотая бинди, шпилька в носу и тонкое золотое кольцо в середине нижней губы.
Когда мы двенадцать лет назад переехали в Америку из Лондона, мама осознанно и решительно оставила в Англии свою семью и едва ли не всю культуру, сохранив только то, что ей нравилось. В основном это вещи, по которым нельзя было сказать, что мы – мусульмане. Она не придавала значения тому, что некоторые считали ее нечестивой, – лишь бы дочерям ничто не угрожало. Бинди, украшения, мехенди – для нас они значили меньше, чем для большинства.
Встаю, достаю тарелки и столовые приборы. Отношу пакет с фастфудом в гостиную, приношу два стакана молока и чистую посуду. Жду, пока мама все разложит. Это тоже для самоконтроля. Я чувствую себя лучше, позволяя ей определять порции.
Она спускается наконец – в штанах для йоги и свободной футболке, носившей когда-то логотип средней школы, в которой училась Чави. Если знать, что там было, и присмотреться получше, то увидишь частички той надписи. Остальное выгорело и стерлось. Заколки убраны, волосы небрежно заплетены за спиной. Вот такая моя мама – ей нравится копаться в земле и помогать расти всему живому, и она всегда была готова присоединиться к дочерям, когда те развязывали войну подушками.
Плюхнувшись на пол, чтобы использовать кофейный столик как обеденный, мама подтягивает поближе коробки и начинает раскладывать еду по тарелкам. Креветки в апельсиновом соусе и лапша ло-мейн – для нее, сладко-кислая курица и белый рис – для меня. Каждое блюдо разделено поровну и разложено по пластиковым контейнерам. Мама кладет мне половину блинчиков с овощами, но не пытается разделить суп-вонтон для меня и яичный для нее. Суп навынос плохо переносит повторное нагревание, так что о нем можно не беспокоиться. Остатки сегодняшнего ужина пойдут завтра на ланч, а что-то – даже на ужин. Бо́льшая часть кухни все еще заставлена коробками, и в ближайшие недели ситуация с этим не изменится. Готовкой там запахнет еще не скоро.
– Как шахматы? – спрашивает мама, отправляя в рот креветку.
– Хорошо. С удовольствием схожу туда еще.
– Тебя все тепло встретили?
– Почти все. – Она вскидывает голову, но я пожимаю плечами и цепляю кусочек покрытого соусом цыпленка. – Тех, кто был исключением, буду избегать.
– Ты берешь с собой баллончик с перцовым спреем? На всякий случай?
– Он у меня на связке с ключами. В кармане пальто.
– Хорошо.
Некоторое время едим молча, но в молчании нет ни неловкости, ни дискомфорта – день перерабатывается и отфильтровывается, чтобы мы могли насладиться вечером. Наконец мама включает телевизор, находит новостной канал, приглушает звук и пробегает глазами заголовки новостей и подписи под фотографиями. Закончив обед, поднимаемся и убираем со стола. Мама уносит недоеденное и прихватывает мусор, мне достаются тарелки и столовые приборы. Наша посудомойка временно блокирована двумя пирамидами коробок, но мы прекрасно обходимся и без нее, ведь нас всего лишь двое. Я ополаскиваю тарелки и приборы и отправляю все в сушилку рядом с раковиной. Потом мама снова садится на ковер, включает «Икс-бокс» и запускает игру «Лего». Я сворачиваюсь на диване с дневником.
Некоторое время единственными словами на странице остаются «Дорогая Чави».
Чави начала вести дневник еще до моего рождения. Брала толстые тетради в переплете – их еще называют тетрадями для сочинений – и украшала обложки, а потом писала в них письма мне, чтобы подготовить будущую сестричку к жизни. Когда я подросла и научилась писать, то решила тоже вести дневник и стала писать письма ей. Я не читала то, что писала она, а она не читала мои письма. Иногда мы копировали какие-то абзацы или читали их вслух. Обычно садились рядышком на одной кровати и тихонько писали уже после того, как папа загонял нас в постель, поскольку считалось, что если устал он, то устать должны и все остальные. Не раз и не два я засыпала, уткнувшись лицом в тетрадь и с ручкой в руке, и просыпалась, когда сестра укрывала меня одеялом.
– Мы оставим Чави? – спрашиваю вдруг я.
Мама останавливает игру и оглядывается через плечо. Потом кладет контроллер на стол и прислоняется спиной к дивану.