– Мы же уедем во Францию, – поясняю я. – А она останется здесь?
Ее прах – в скромной урне, более всего похожей на тубу для вина. Папа хотел держать ее на каминной полке, но мы с мамой оставили урну в коробке, решив, что во Франции рассеем прах на лавандовых полях. Нет, Чави не просила об этом – в семнадцать лет мало кто думает о собственных похоронах, – но нам кажется, что она была бы «за». Раньше, когда мы жили в Лондоне, ей нравились экскурсии в долину Луары.
На самом деле Чави – это не ее прах. Больше ее – в той фотографии в нашем святилище с хризантемами и свечей, да и то…
– А Франция будет нашим домом?
– Ну, этот дом обретает форму… – Мама поворачивается ко мне, обнимает рукой мои колени и устраивается поудобнее, положив щеку на мои колючие носки. – После смерти Чави мы жили в нескольких местах, но настоящего дома у нас не было, правда?
– Дом – ты.
– И всегда им буду, – беззаботно говорит она. – Но ты ведь говоришь о месте.
– Это эгоистично?
– Нет, милая, нет.
Мама поглаживает большим пальцем ложбинку под лодыжкой.
– Смерть Чави – ужасная потеря для всех нас. Эта рана останется навсегда. Знаю, в последнее время со всеми этими переездами мы были как самолет, кружащий в ожидании посадки. Но представь, как она разозлится, когда мы обживемся во Франции и не устроим себе там настоящий дом. Если всегда будем чувствовать себя перелетными птицами…
Ее подбородок упирается в подъем моей ноги.
– Пять лет назад представить жизнь без Чави было невозможно.
– Но сейчас мы живем без нее.
– Но сейчас мы живем без нее, – соглашается мама. – И если мы живем в каком-то месте больше пяти месяцев, если оно наше, мы обязаны сделать его своим. Это наш долг перед собой и твоей сестрой. Сделать место домом. Ужасная мысль, да?
Я киваю. Мир дрожит и расплывается.
– Мы любим ее, а значит, оставить ее где-то невозможно.
Снова киваю.
– Есть кое-что еще. – Я не отвечаю, и два маминых пальца взбегают по моей ноге и тычутся в чувствительную впадинку возле колена. – Прия…
– Этой весной умрет еще одна девушка, – шепчу я, потому что произнести это вслух ужасно. – Он снова убьет, потому что пока его не поймали и он не остановится. А как остановить убийцу?
– Хочешь знать мое личное мнение? Подвесить за яйца и содрать кожу тупым, ржавым ножом. Хотя, как я слышала, полиция такое не одобряет.
И, может быть, именно это в письме Инары и цепляет меня. Вокруг всего, что касается Сада, бушует медийный ураган, и в ближайшее время никаких перемен здесь ждать не стоит. У всех есть какое-то мнение, каждый выдвигает свою теорию. И у каждого свое представление о правосудии. Раньше я думала, что больше всего хочу, чтобы убийцу Чави арестовали, но чем старше становлюсь, тем сильнее меня привлекает мамин подход, прямой и жесткий.
И в таком случае кто же я сама?
Утром в день похорон Эддисон подбирает Рамирес у ее крохотного домика (который она упорно называет коттеджем) и едет к Вику. Время раннее, небо еще даже не посерело, но дорога ждет дальняя – к дому Кобияшисов в Северной Каролине. Он паркуется у тротуара, чтобы не мешать ни Вику, ни остальным.
Передняя дверь открывается еще прежде, чем они поднимаются на крыльцо.
Хановериан-старшая, мать Вика, отступает, пропуская их в дом.
– Вы только посмотрите на себя, – вздыхает она. – Две вороны.
– Это же похороны, Марлен, – напоминает Рамирес, целуя ее в щеку.
– Когда я в конце концов протяну ноги, никто из вас черное не наденет. Прямо сейчас впишу это в завещание. – Она закрывает дверь и тянет Эддисона за пальто, чтобы поцеловать его в щеку. Побрился он всего час назад, так что на этот раз гладок и опрятен. – Доброе утро, дорогой. Проходите в кухню, позавтракайте.
Брэндон уже хочет отказаться – обычно он не ест так рано, чтобы не нагружать желудок и не страдать из-за несварения, – но Марлен до выхода на пенсию держала свою пекарню, и отказываться от ее предложения было бы глупо.
Они заходят в кухню, и Эддисон останавливается как вкопанный – места за столом уже заняты. Две девушки, обеим лет по восемнадцать, смотрят на него. Одна в знак признания дергает губами. Другая улыбается и показывает ему кукиш. Перед обеими на блюдечках булочки с корицей и глазурью.
Эддисон и сам толком не знает, что его так шокировало. Некоторым из выживших хочется присутствовать на похоронах – ничего странного. Для одних это зрелище слишком тяжелое, но другие могли пожелать прийти хотя бы ради того, чтобы убедиться, что бывшая пленница, их подруга по несчастью, упокоилась в земле, а не в смоле под стеклом в коридорах Сада, как большинство других.