Всеобщее любопытство угасло, и Малеста наконец смогла дышать ровнее, однако это продолжалось до тех пор, пока не скрипнула дверь её ложи, пропуская в зал не только узкий луч света, но и молодого мужчину, одетого по последней моде и пахнущего декабрьским морозом. В одной его руке была солидная трость, в другой – несколько бледно-жёлтых роз, совсем недавно срезанных и даже не перевязанных ленточкой. Постояв у дверей с несколько секунд, молодой человек дал глазам привыкнуть к темноте, а затем неслышно скользнул в направлении кресла.
– Я опоздал. – Услышала Малеста рядом и повернула голову.
Он смотрел на неё в упор, не отрывая взгляда от красивого лица, длинных ресниц и нежно-розовых губ. От него веяло холодом, а с тёмных волос ещё не сошёл серебристый иней, но Малесте отчего-то стало невыносимо жарко. Так, что она провела рукой по плечам, чуть приспуская мех, однако тот был тут же возвращён на место.
– Простудишься.
Их пальцы – его прохладные и сильные, её тёплые и тонкие – сплелись, и дышащие морозом губы коснулись горячей щеки.
– Не здесь, – только и шепнула Малеста.
Несколько холодных, но до безумия ароматных роз легли ей на колени.
– Розы? В декабре?
– Пришлось перелезть через ограду оранжереи…
– Так вот почему ты опоздал.
– Шучу. Меня задержали дела.
– Ты должен был приехать ещё три часа назад… Что-то случилось?
– Я всё расскажу, но вначале… Я соскучился.
– Ты был, кстати, прав, уговорив меня пойти на этот спектакль. Он отличный. Актриса, что играет главную роль, бесподобна. Давно я не получала такого наслаждения. А ты вот всё пропустил.
– Ты хоть слышала, что я сказал?
– Не мешай смотреть. Все уже недовольно косятся.
– Уверен, они косились в твою сторону, ещё до того, как я вошёл. Ты снова всех сводишь с ума. Меня в том числе.
– Тимоти, тише.
– Не могу я тише. Я зол на себя, что опоздал. Ты, наверно, чувствовала себя неловко из-за этих чванливых зануд.
– Мне и сейчас не по себе, но я стараюсь занять себя пьесой. На сцену смотреть в разы интереснее.
– А на меня?
– На тебя?
– На меня смотреть тоже интересно?
Малеста вновь повернула голову.
Тим смотрел на неё почти так же, как несколько лет назад, – влюблённо. Только на этот раз ресницы были влажными, и глаза блестели ярче прежнего. Или это просто освещение в зале было такое?
На сцене громко хлопнули о пол стулом – половина зала вздрогнула.
По пылающим щекам и горящим ушам, в некоторых случаях неумело прикрытых прядями напудренных волос, слипшихся от большого количества воска, было понятно, что некоторые зрители всполошились вовсе не из-за страха, вызванного действием на сцене. Оно не занимало их умы и сердца настолько, насколько волновало происходящее в ложе ныне покойного банкира Андервуда.
Две пожилые дамы, чья фантазия начала бурлить ещё до того, как в зале погас свет, были в авангарде из подглядывающих, хоть и сил на эту затею у них осталось всего ничего. Начав с вееров, обе дамы примерно к середине спектакля смекнули, что прохлады от опахал много не получишь, поэтому теперь прикладывали к вискам лёд, который вытаскивали из ведра из-под игристого вина. И вино, и лёд были принесены в их ложу ещё во время перерыва, и, к счастью обеих, лёд таял слишком медленно, иначе обе дамы уже давно бы потеряли сознание.
– Он положил свою ладонь поверх её, – шептала та самая англичанка, что носила капор. – И она ему это позволила! Какой стыд!
– Безобразие, – цедила сквозь зубы подруга. – Бесстыдница! Свела в могилу такого прекрасного человека как Джейкоб Андервуд и теперь забавляется в его ложе. Да не одна, а с прихвостнем. Никак не получается рассмотреть его лицо. Уверена, тот ещё прохиндей!
– Однако одет прилично. Я успела рассмотреть, как он отдавал пальто молодому юноше в лиловой ливрее. Воротник у пальто оторочен соболем.