Рубаи

То не моя вина, что наложить печать
Я должен на свою заветную тетрадь:
Мне чернь ученая достаточно знакома,
Чтоб тайн своей души пред ней не разглашать.

(Перевод О. Румера. Ср. № 541)

«Притворись дураком и не спорь с дураками, — советует себе поэт, — каждый, кто не дурак, вольнодумец и враг». «Он обуздал свои речи и перо», — пишут о старом Хайяме средневековые источники.

В стихах находила выражение напряженная внутренняя жизнь ума и души Омара Хайяма. Можно предположить, что в эти поздние годы одиночества были написаны многие его философские стихи, поднимающие извечные вопросы, стоящие перед людьми: что есть человек? Откуда мы пришли? Куда уйдем? Какой смысл скрыт в нашем кратком земном существовании?

Мир я сравнил бы с шахматной доской:
То день, то ночь. А пешки? Мы с тобой.
Подвигают, притиснут — и побьют,
И в темный ящик сунут на покой.

(Перевод Л. Некоры. Ср. № 228)

И непостижимая загадка этого движущегося мира: где его начало, где конец?

Творенья океан из мглы возник,
Но кто же до глубин его постиг
И жемчугу подобными словами
Изобразил непостижимый лик?

(Перевод Ц. Бану)

В четверостишиях Омара Хайяма — неодолимый для человеческой души протест против смерти. Хайям-ученый и в старости не обольщался иллюзиями о грядущем воскресении из мертвых, внушаемых религией мусульманам. Стихи формулируют жестокий закон природы, неизбежно обрекающий все живое на превращение в прах:

И тот, кто молод, и тот, кто сед,
Из мира все уйдут друг другу вслед.
А царство мира всё ничье, как прежде!
Кто был — ушел; придут — и вновь их нет.

(Перевод А. Старостина. Ср. № 101)

Не будь этой вечной смены поколений, говорит поэт в другом стихотворении, наш черед земной жизни никогда бы не пришел. Обращаясь к предполагаемому собеседнику, Хайям утешает: примиримся с мыслью, что живая душа нам дана на подержание, и вернем ее в положенный срок, когда минует череда отведенных нам дней, каждого из которых так мучительно жаль:

Ты знаешь, почему в передрассветный час
Петух свой скорбный клич бросает столько раз?
Он в зеркале зари увидеть понуждает,
Что ночь — еще одна — прошла тайком для нас.

(Перевод О. Румера. Ср. № 657)

Хайямовская скорбь о конечности человека, о неодолимости всесильного времени выражена в большом цикле рубаи, отмеченных особым взлетом поэтического гения:

Океан, состоящий из капель, велик,
Из пылинок слагается материк,
Твой приход и уход не имеет значенья,
Просто муха в окно залетела на миг.

(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 185)

Чем может утешиться человек, сей недолгий гость на земле? Омар Хайям находит это утешение в идее материального неисчезновения. Бесконечный круговорот материи — так видят глаза поэта-философа окружающий его мир. Глина, из которой вылеплены винные кувшины и чаши, кирпичи в стенах дворцов, песок под ногами, вся живая природа — цветы, травы — все это знало другое, может быть, человеческое инобытие. Осторожно, остерегает поэт, прикасайся к ним: вот это, возможно, было локонами и устами луноликой красавицы, это — головой султана, а это — сердцем везира:

Давно — до нас с тобой — и дни и ночи были
И звезды, как сейчас, на небесах кружили.
Не знаешь, как ступить на этот прах земной, —
Зрачками любящих его песчинки жили.

(Перевод В. Тардова. Ср. № 455)

Значит, и нам дано вернуться в земной мир, уже в иных, бессловесных формах: «из праха твоего налепят кирпичей и в стены дома их уложит твой сосед». И так велико страстное желание поэта ощутить бессмертие пусть самой малой крупицей земной жизни — восстать из праха хотя бы стеблем зеленой травы! И вот завещание Омара Хайяма:

Когда голову я под забором сложу,
В лапы смерти, как птица в ощип, угожу.
Завещаю: кувшин из меня изготовьте,
Приобщите меня к своему кутежу!

(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 272)

Озорное воображение Хайяма видит в этом для себя последнюю надежду на воскрешение: а вдруг волшебный дух вина и вдохнет в него жизнь?