Он не дрогнул и тогда, в театре.
Маргит… где она теперь? На долю секунды, перед тем, как заметить нападающего, Генриху казалось, что он слышит ее голос. Он хотел найти баронессу в толпе, но все произошло слишком быстро.
Затылок мучительно заныл. Генрих скрипнул зубами и подумал, что самое время выпить.
— Вы поступили как настоящий мужчина! — меж тем тихонько ответила принцесса. — Это так… благородно.
— Вы думаете, Ревекка? — рассеянно ответил он, не осознавая, что назвал ее по имени.
Осмелев, она прижалась к нему плотнее и шепнула на ухо:
— Зовите меня Виви.
— Виви?
Принцесса хихикнула.
— Мы ведь супруги, а у супругов всегда бывают тайные имена. Мне рассказывала маменька. Будет мило, если вы станете звать меня «моя маленькая Виви»…
— Прекрасно, — пробормотал Генрих, заводя к потолку глаза. Толстощекие путти насмешливо взирали с высоты.
— А я буду называть вас «мой Коко».
— Я запомню, — с каменным лицом пообещал Генрих, изящно завершая круг и, разомкнув объятия, поклонился. — Благодарю, дорогая. Вы доставили мне удовольствие, но теперь позвольте покинуть вас ненадолго.
И, улыбнувшись гостям, вышел в буфет. В спину ему летела кадриль.
Выбирая между «Цвайгельт Классик» и «Санкт-Лаурент», Генрих подавлял остро вспыхнувшее желание бросить все к черту и сбежать к Марци.
Подальше от раздражающей музыки, гостей, глуповатой жены, от суеты и праздности, отравляющих его пустую и бездеятельную жизнь, но все больше увязая в ней; теряя силы в попытке балансировать между научными изысканиями и развратом, между желанием перемен и невозможностью достучаться до отца.
Лучше бы умереть в ту страшную грозовую ночь. Быстрая смерть куда милосерднее гниения заживо в фамильном склепе, называемом «домом». Его матушка давно поняла это и не скрывала отвращения к Авьену. Генрих видел ее, танцующую с императором: подтянутый стан, бриллиантовые звезды в волосах — густых и темных, как у баронессы фон Штейгер — «Стоит соскоблить позолоту, под ней окажутся язвенные струпья…», и где она теперь? Почему молчит? Проклятье! — изящно обнаженные плечи, такие беззащитные на фоне парадного мундира отца.
Только ради матушки он оставался здесь, живя от встречи до встречи, тоскуя без нее, как без морфия, и ради ее внимания отказываясь от привычных порций. Глотая «Цвайгельт», Генрих ревниво наблюдал за танцующими, и вздрогнул, услышав раздавшийся рядом голос:
— Ваше высочество?..
Склонившись в поклоне, Бела Медши — нахохлившийся ворон, — посверкивал снизу вверх умными и темными, как у всех турульцев, глазами.
— Вы тоже сбежали после первого же танца, граф? — любезно ответил Генрих, до дна осушая бокал и хорошо понимая, о чем пойдет речь.
— Хотел выразить признательность за это приглашение, — снова поклонился Медши, старательно выговаривая по-авьенски. Отороченный черным мехом ментик качнулся на плече, лунно блеснув посеребренными галунами. — Народ Турулы радуется вместе с вами и выражает надежду на ваше стопроцентное счастье.
— Жаль разочаровывать народ Турулы, но пока я чувствую себя счастливым где-то процента на два, — поставил опустевший бокал на стол, но лишь для того, чтобы лакей тут же заменил его на новый, наполненный до краев. — Не будем ходить вокруг да около, граф. Вы все еще ожидаете, что я изменю решение?
— Это бы осчастливило турульцев, ваше высочество…
— Пусть пока довольствуются имеющимся, — резко перебил Генрих. — При всей моей симпатии к вашей стране, я все еще являюсь авьенцем по крови и не готов предать корону.
— Речь не идет о предательстве, — мягко напомнил Медши, тоже принимая из рук лакея бокал. — Но под непосредственном покровительством Спасителя, — тут он приблизился и снизил голос, — моя страна могла бы обрести чуть большую независимость… равно как и вы сами, ваше высочество.
— Знаю! — Генрих нервно дернул плечом, вино омыло кровью стеклянные стенки, но не расплескалось — когда он успел отпить половину? — и на языке держался восхитительно пряный вкус.
Турульская корона — хорошая альтернатива безрадостному существованию в Ротбурге. Он никогда не был в стране, на чьем гербе расправила крылья мифическая птица Турула — сестра огненной Холь, — но жгучее, отчаянное свободолюбие этого народа было близким Генриху, и оттого еще более болезненным казалась невозможность принять предложение.
Невозможность и нежелание.
— Я все-таки наследник Авьена, — смягчаясь, негромко заговорил Генрих. — И не могу бросить страну в такой час, когда отцу угрожает опасность, а сами авьенцы страдают от эпидемий. А поэтому… — рука опять качнулась, и краем глаза Генрих выцепил в толпе танцующих фигуру матушки: изящно раскланявшись с отцом, она передавала руку следующему танцору, его сиятельству Конраду, любимому тестю, побрал бы его черт! — Поэтому, — повторил Генрих, — я вынужден отклонить ваше щедрое предложение, граф.