«Скорей бы домой! Что зря мучиться…» — Гаврилов уставился глазами в землю и решил больше не трогать управления. Но самолет не снижался. Он вновь вошел в глубокий вираж. Гаврилова сильно прижало к сиденью. Сердце забилось, но он усилием воли заставил себя следить за полетом. Самолет переходил из виража в вираж. Гаврилов считал фигуры — четыре!
— Делайте левый переворот.
В течение нескольких минут самолет беспрерывно то падал, то набирал высоту. Фигуры сменялись фигурами. Гаврилов понял, что ему придется отвечать, сколько и какие фигуры были сделаны, но считать ему было трудно. Страх охватывал все его существо. Земля скрылась совсем. Долго-долго самолет смотрит капотом в небо, сейчас будет самое страшное…
Самолет валится на крыло, сиденье уходит вниз… И снова земля…
Спокойный голос инструктора вывел Гаврилова из забытья:
— Выводите.
Гаврилов очнулся. Все ясно и просто. Учебный полет… На минуту стало легче, он потянул ручку. Земля медленно ушла вниз.
— Газ, газ не забывайте!
Мотор весело заработал. Ох, все! Домой! Но нет… Опять голос Астахова:
— Угол пикирования шестьдесят градусов, пикировать четыреста метров.
В голове легкий шум. Гаврилов убирает газ и отдает ручку. Самолет падает, опять земля… Он инстинктивно пытается вывести самолет из пикирования.
— Рано, — слышится голос, и снова нос опускается книзу. Земля рядом. Уже можно видеть то, чего не видно с высоты. Гаврилов пытается взять ручку, но инструктор из своей кабины прочно держит ее на месте.
«Нет, уж хватит, сейчас конец», — думает Гаврилов, потянув рули. На этот раз ручка свободно идет на себя. Вздох облегчения невольно вырывается из груди Гаврилова. А в шлеме опять знакомый голос:
— Посмотрите высоту.
Гаврилов смотрит на прибор: четыреста метров. Оказывается, еще много, а земля… земля была рядом. Гаврилов провел перчаткой по лицу — перчатка стала мокрой.
Около часа выслушивал Гаврилов подробное объяснение фигур, отвечал на вопросы. Чувство свободы, чувство сознания того, что он сегодня преодолели что-то большое, важное, жило, стучалось в сердце. Неожиданно инструктор закончил беседу словами:
— Совсем не волноваться в полете нельзя. Волнуются все. Но ни в каких случаях нельзя терять самообладания. У вас волнение переходит в страх. Вы боитесь самого полета, не доверяя машине. Если так будет и дальше — летать нельзя. Но если вы преодолеете этот страх, научитесь верить себе и машине, — вы будете летчиком. Понятно?
Гаврилов поднял опущенные глаза. Астахов увидел в них знакомый уже вопрос. Глаза молча спрашивали: а может ли он, Гаврилов, преодолеть этот страх, может ли он заставить свои мысли, руки, сердце… Может ли он летать?
Астахов улыбнулся:
— Будешь летать. Подумай обо всем, что я сказал, через два часа полетим по кругу.
Гаврилов вытянулся, приложил руку к шлему и, круто повернувшись, зашагал к товарищам.
Астахов не подозревал, что у Гаврилова в этот момент было такое же чувство, какое пережил сам Астахов, когда Фомин взглянул на него после первого полета и назвал его на «ты».
6
Начальник летной части Сенников в аэроклуб пришел из армии. Год назад он летал на боевых самолетах. Это был невысокий, резкий в движениях и словах мужчина лет тридцати пяти. Продолговатое, с крупными чертами лицо говорило о внутренней силе. Светлые, всегда прищуренные глаза. Несмотря на отличную технику пилотирования, он заработал дурную славу среди однополчан как недисциплинированный летчик, склонный к воздушному хулиганству.
— Летчика есть кому наказывать и без начальников, — говорил он. — Земля-матушка охотно принимает тех, кто спотыкается в воздухе.
Дважды Сенников привлекался к ответственности за полеты на малой высоте над населенными пунктами и лихачество в воздухе, приведшее к аварии самолета: колесами он зацепился за телеграфные провода и произвел посадку в поле на фюзеляж, поломав его.
Со смутной грустью слушал он, как люди младшего поколения да и его старшие товарищи с жаром спорили о теории полетов, разрабатывая новые методы грамотного обучения летчиков и обеспечения безопасности полетов. Аварии самолетов в мирное время расценивались как чрезвычайное происшествие. Виновники строго наказывались. Сенников этого не понимал. Он считал, что все полеты объективно связаны с риском для жизни и что отдельные случаи падения могут быть… «Ну, что же, это авиация», — думал он, но мысли свои перестал высказывать вслух. Молчал и о своих душевных переживаниях. Он чувствовал себя опустошенным и мечтал о каком-нибудь случае, который мог бы вернуть его к прежней жизни, вернуть ему былую привязанность к полетам. Нарушать задания и «хулиганить» в воздухе ему категорически запретили. Он признал свои ошибки, когда ставился вопрос о его пребывании в военной авиации, сам не веря в искренность этого признания. Порвать совсем с авиацией он все же не мог, но и летать по-новому не хотел. Он знал, что хоть и верят в его исправление, но постоянно за ним следят.