И вот через Северный полюс, маршрутом Чкалова, самолётами, в СССР перебрасывается столько этиленгликоля, что его хватило на несколько танковых армий. И Сталинградская битва закончилась полной нашей победой.
Мы как бы верили. Верили ещё и потому, что на всякого усомнившегося он просто переставал смотреть, равнодушно заметив в сторону:
— Наше дело правое — не мешать левому.
У него это почему-то получалось ужасно обидно.
Допив последний глоток и сказав в последний раз «проба», Рубик обычно пытался встать, но руки у него к тому времени отрастали до земли. Ходить с такими руками он уже не мог.
Ефалья грузила его на санки и везла домой. Санки дёргались, он качался и тыкался носом себе в грудь.
Этот человек проработал у нас в гараже почти целых два года. Весной, в распутицу, машины вставали на прикол. Шофера уходили на сплав. Собственно, это было уже завершение сплава. Требовалось «идти с хвостом». Две бригады пешком продвигались по обе стороны реки, сталкивая в уже низкую воду застрявшие на берегу брёвна. Конечно, пробираться по воглым, заиленным, заваленным мусором-водоплавом, безлюдным лесным берегам, сквозь поломанные кусты и деревья да с ещё с тяжёлым багром было очень тяжело, стариков обычно не брали, да и вообще это дело считалось добровольным, всегда можно было остаться в гараже и просидеть там два месяца на жалкой ставке слесаря второго разряда, но Рубик был несколько жаден до денег.
На сплаве он застудил грудь. И вот, когда его парили в бане, вдруг увидели эту татуировку. Во всю его спину был нарисован гнутый самолётный пропеллер, обвитый колючей проволокой и воткнутый в могильный холм ягодиц.
Рубик умирал беспокойно. В больнице он всё время просил врачей, чтобы те разрешили ему капитанский пунш, однако доктора уверяли, что «в наши восьмидесятые» от пневмонии не умирают, и кололи антибиотики. Пунш ему всё-таки принесли, он был в грелке и ещё тёплый. Возможно, мы всё сделали правильно, доведя кипение «до пены под ключ» и оставив затем на пятнадцать минут «преть», но сготовь его Рубик сам, мне кажется, он бы выжил.
На похороны из Москвы прилетела его дочь. Татьяна Петровна. Она ничем не походила на своего отца. Преподавала историю музыки в серьёзном музыкальном училище. Правда, на сами похороны она опоздала, а поэтому задержалась у нас в селе до «девяти дней». Жила у Ефальи. «Девять дней» ей позволили отметить в столовой леспромхоза. Директор тоже дал денег из своего фонда. Пришёл весь гараж и почти все конторские.
А на следующий день вышло так, что я летел в город на комсомольскую конференцию, и этим же самолетом улетала Татьяна Петровна. Была полная весна. Старенький дребезжащий грузо-пассажирский Ли-2 выполнял свои рейсы уже не на лыжах, а на колёсах. Мне почему-то всегда нравился этот самолет. Колёса у него не убирались до конца. Как лапки у птицы.
— Вот на таком самолете он и летал, — сказала Татьяна Петровна, когда мы садились рядом по левому борту. — Отец сидел справа, второй пилот. — Она кивнула на открытую кабину пилотов, — а командир слева.
Это я уже знал. Это знали все. Она сама говорила на девять дней. Стояла, сжимала в обеих руках столовский стакан, и говорила, говорила, рассказывала. Наши мужики такие долгие речи выдерживать не могли, они потихоньку наливали и пили, наливали и пили, и даже парторг с замдиректора, сидевшие по обе стороны от Татьяны Петровны, отвернувшись, опрокидывали в себя по пятьдесят грамм, а она всё говорила и говорила. Про войну, про орден, про коллективную драку между моряками и лётчиками в московском ресторане «Пекин». Про своё детство.
Когда самолет взлетел, она вдруг заплакала.
В аэропорту я помог ей донести сумки до зала ожидания. Там мы расстались. Я поехал в город, а она села дожидаться самолёта на Москву.
На могиле Рубика поставили четырехгранный сварной обелиск, покрашенный густым чёрным кузбасслаком — тем самым, которым мазали рамы, мосты и колесные диски машин накануне весеннего техосмотра. Звезду вырезали из треугольника катафота — одного из тех, что, словно красные ушки, торчали над кабиной каждого леспромхозовского «ЗиЛа».
Ефалью взяли в гараж техничкой, и она проработала там до пенсии.
«ЗиС» простоял нетронутым целый год, потом с него сняли двигатель, а после того, как Перехватов уволился, списали.