— Так вот, первым, значит, начал Василий. «Кто, говорит, лошадь утопил, пусть и ответ держит». Максимыч возразил, предложил по-честному — пытать судьбу. Санька нашарил в кармане кусок закрутки — к чему она без табака — и разорвал на четыре части. На одном клочке углем крест вывел и передал все клочки слабейшему — Семену. Тот, перекрестившись, снял картуз, кинул поспешно в него бумажки, несколько раз нервно встряхнул. Василий, белее снега, снял шапку, тоже перекрестился, выхватил бумажку и подался в сторону. Развернул трубочку и облегченно выдохнул. За ним тянул Санька, он посмотрел бумажку сразу, — она была тоже чистая, без креста. Максимыч свою вытащил не торопясь. Семен наполовину развернул свою, последнюю, и завыл по-звериному.
— Так не могло быть, не могло, они ведь люди! — воскликнул Столбов, размахивая рукой перед Пихтачевым.
— У приискателей все могло быть. Известно, тайга по своим законам жила, медведь был ее прокурор, — со вздохом сказал Степанов.
— И что же было дальше? — непослушными губами выговорил Столбов.
— Дальше они пошли втроем, — глухим голосом продолжал Пихтачев. — Держались вдоль реки, она должна была вывести к людям. Брели по колено в снегу. Обессилели быстро, особенно Василий, значит. Разводили под пихтами костер, ложились ночевать ближе к огню, прямо в снег. И так день за днем, неделя за неделей. Однажды их засыпал буран, Василий упал в снег и не поднялся: «Здесь, под пихтой, и замерзну, смерть легкая по крайности». Долго уговаривали. Максимыч пошел на хитрость. «Отдай, значит, нам свое золото, на том свете оно не нужно. Не бросать же, почитай, пуд его». Василий от этих слов сразу опомнился и потопал дальше. Умереть решался, а отдать при жизни золото не мог, оно сильнее смерти для приискателя было! — подняв руку с вытянутым указательным пальцем, назидательно закончил Пихтачев.
Он раскрыл висевшую через плечо полевую сумку-планшетку и, достав несколько листков бумаги, подал их Степанову. Виталий Петрович сегодня не стал придираться к Пихтачеву и, вскользь бросив взгляд на бумаги, — это были только требования самых различных материалов, — молча подписал их. Пихтачев вздохнул с облегчением.
— Скажи, Павел Алексеевич, — попросил Столбов, — чем вся эта история закончилась… Не томи!
Пихтачев как бы нехотя добавил:
— Еще шли они много дней. Однажды остановились, развели костер последней спичкой, легли в снег — и не смогли больше подняться. Молчали. Только на костер со страхом глазели: потухнет костер, и жизни конец. Василий отморозил ноги и больше шевелиться не мог. Максимыч через силу все-таки заставил себя на корточках ползти за сухим хворостом. У старой пихты приметил следы лыж… Шатаясь, побрел один, наткнулся вскорости на капкан, чуть его не прихлопнуло. Ну, а капкан человек поставил, ясно? Обогнул Максимыч увал, принюхался — вроде дымком пахнуло. Значит, черная заимка недалече. Так оно и случилось, набрел он на охотничье зимовье. Звероловы нарты снарядили, собак впрягли и поехали за теми бедолагами. Привезли одного Саньку. Василий так и замерз, прижав к груди мешок с золотом. Вот и вся история.
Пихтачев собрался было уходить, но его задержал Столбов:
— Не уходи, Павел Алексеевич, давай выпьем пивка на дорожку. Ну, брат, тут уже нечего сказать, от твоей истории до сих пор мурашки по телу бегают!.. Зато, наверное, эти двое-то больше в тайгу носа не совали, озолотились на всю жизнь!.. — высказал предположение Фрол.
Пихтачев посмотрел на него с явным сожалением, словно думал: хоть ты и партийный наш секретарь, а в приискательских делах… ничегошеньки не смыслишь!
— Угадал, паря, попал в небо пальцем. Золото у них только до первого кабака задержалось. Максимыч просадил его все до грамма за одну ночь в карты, для куража трубку только ассигнациями раскуривал. Саньку гулящая бабенка обобрала, а целовальник-златоимец прикончил его на берегу, да и в реку скинул. Максимыч жалобу писал, приезжал, значит, из губернии следователь, но убийцу не сыскал: когда глаза золотом запорошат, ничего и не увидишь. — Пихтачев замолчал.
— Дикая жизнь была у приискателей, — пожав плечами, проговорил Фрол.
От этих его горьких слов Павел Алексеевич опять взорвался и закричал, взмахивая рукой:
— Дикая, говоришь?.. Смелая, геройская, не всякому по плечу! Понял? Теперь тебя, конечно, на работу и с работы в автобусе возят, кнопками экскаватора один тысячи тонн породы поднимать будешь, дома в ванне плаваешь и в телевизор на Америку глазеешь, по телефону харчи на дом заказываешь, прыщик на заду вскочит — так поликлиника с ног собьется, с бабой поругаешься — профсоюз курорту тебе: укрепляй нервы. Конечно, ты культурный, только не приискатель ты, Фрол, понятно? По нонешним временам любая городская барышня в приискателях ходить сможет! — презрительно фыркнул Пихтачев и умолк, считая, что одержал верх над «несмышленышем».
— И очень хорошо! — вступил в разговор все время молчавший Рудаков. — Твой, Павел Алексеевич, добытчик золота — индивидуалист, счастливчик или неудачник, стяжатель и враг всем окружающим. Труд его — тяжелый, адский труд — и жизнь беспросветны… дики, как правильно заметил парторг. Ты пытаешься облагородить романтикой мужества и геройства старое приискательство и сам же опровергаешь это своим рассказом… Убежден, что молодежь не захотела бы повторять жизнь твоих героев. У нас теперь иной пафос приискательства: пафос механизации и автоматизации, крупного промышленного производства… а не старательского фарта! Вместо твоего добытчика-счастливчика героем стал Фрол: рабочий-специалист, боец валютного фронта нашей страны!
— Какой он рабочий, он техник! — возразил больше из упрямства Пихтачев: в нем постоянно сидел дух противоречия, особенно когда он разговаривал с начальством…
Степанов, разливая по стаканам крепкий чай, заметил:
— Посоветуй, Сергей Иванович, как поступить? Ты знаешь, что рудник мы развиваем, придется строить новую фабрику или расширить эту. Нужно около трех миллионов, а денег не дают…
Рудаков, взглянув на полутемное каскадное здание обогатительной фабрики, спросил:
— Сколько смен работает дробильное отделение?
— Две, конечно.
— Так зачем же строить новую фабрику, зачем тратить деньги на реконструкцию! Загружай действующую фабрику в три смены.
Степанов отрицательно покачал головой:
— С новым мощным оборудованием рудник удвоит добычу. Поэтому лишняя смена на фабрике не решит проблемы. Да и людей на третью смену мы не наберем.
— Непонятно: а на новой фабрике будут работать не люди, духи святые? Руды у тебя флюсовые?.. — допытывался Рудаков.
Степанов невольно улыбнулся: как это такое до сих пор раньше-то не пришло в голову самому?..
— Флюсовые, — подтвердил Столбов, — и дефицитные. Думаю, их с удовольствием возьмет на флюсы соседний медеплавильный завод.
— Точно. Он и золото извлечет из ваших руд и еще деньги за флюсы дополнительно вносить будет, они пойдут в фонд предприятия. Я уж не говорю о трех миллионах капитальных вложений… считайте их моим подарком комбинату! — весело рассмеялся Рудаков: не зря побывал он на Кварцевом!..
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Профессору Проворнову не спалось. В коридоре то и дело слышались шаги, время от времени переговаривались глухие голоса. Вот опять шаги! Они замерли у его двери?.. Профессор напряженно прислушивался.
В конце концов он встал с кровати, открыл окно. Откуда-то снизу, как из колодца, неслись надсадные звуки ресторанной музыки. Свежий воздух немного успокоил. Профессор снова лег и вскоре задремал.
Он спал и не спал. Мозг не мог освободиться от цепких, настойчивых и словно пульсирующих мыслей: эти деньги — не гонорар… А почему, собственно, не гонорар?.. Никакую книгу никто не переводил… Зачем Бастиду обманывать?.. А зачем этот «сувенир» от Бастида, транзистор?.. Его хотят дешево купить?.. А за более дорогую цену он продался бы?.. Да что же это такое? А провокация с марихуаной? Кто дал право так думать о нем? А не он ли сам?.. Чем он мог дать это право?.. Чем же, как не поведением своим, своими неосмотрительными разговорами!.. Только ли неосмотрительными?..