Георгиев наблюдал, как всю ночь здесь шел жестокий торг. Париж еще спал, но его уже обкрадывали — торговцы прикидывали, сколько франков даст им утром удачная ночная сделка.
Заметно светлеет, но для спящих ночь еще продолжается, а тем, кто не спал, занятый рыночным бизнесом, утро кажется бесконечным. К пяти часам рынок удовлетворенно и облегченно вздыхает, откатывает рукава, снимает передники. Теперь помимо десяти огромных «ангаров» Георгиев заметил другие строения — ярко освещенные ресторанчики, кабачки, кафе, к которым устремляется целая армия ночных торговцев и грузчиков. Как по команде, мясник, только что бросивший на весы охапки свиных ног для студня, направляется с независимым видом в кабачок «Свиные ножки». Двери ресторанчика не успевают гостеприимно распахиваться, а на широкие пролеты между торговыми рядами уже выходят меланхоличные метельщики и ворчливые уборщицы. Вслед за покидающими рынок ночными тружениками выметают луковую чешую, растоптанные капустные листья, увядшие цветы…
— В заключение нам нужно последовать совету швейцара, — говорит Георгиев, направляясь к кабачку «Свиные ножки».
Они сели за стол и заказали луковый суп. В кабачок ввалилась компания хмельных заокеанских туристов и, с шумом рассевшись за столики, тоже заказала луковый суп.
— Светская знать и состоятельная богема, — а им подражают и богатые иностранные туристы, — после изрядных попоек в фешенебельных ресторанах «Лидо» и «Максим» приезжают сюда заканчивать ночные кутежи, лакомясь луковым супом, — поясняет Воронов на недоуменный взгляд Георгиева.
Им приносят глиняные горшочки с горловиной, замазанной тестом. Проткнув тесто и чуть не задохнувшись от лукового запаха, Георгиев стал энергично помешивать ложкой, рассчитывая поймать мясо, но все было тщетно — начинкой были лишь лук и крошеная булка.
На обратном пути они до рассвета бродили по улицам. Не однажды натыкались на спящих клошаров; зарывшись в лохмотья, они спят прямо на решетках метро, выходящих на мостовые и тротуары. На узкой улочке Сен-Дени вдоль облупленных стен покосившихся домов, под пятнами тусклых фонарей, выстроились, как на параде, размалеванные девицы. Блондинки и брюнетки, синеватые и зеленоватые, рыжие и красные, толстые и тонкие, белые, цветные и черные, — словом, женщины всех континентов мира предлагали себя первому встречному, демонстративно позевывая и потягиваясь.
— Месье, месье! — звали они Проворнова и, пройдя за ним несколько шагов, замирали у грязной стены, а Семен Борисович каждый раз с испугом прятался за спиной Георгиева.
Тут же прогуливается ажан, равнодушно оглядывая несчастных: законом проституция во Франции запрещена, — значит, все в порядке.
— А что женщины гуляют ночью по Парижу, это их частное дело, законом прогулки не запрещены, — дымя сигаретой, говорил Воронов.
Рассветало. Перед глазами все отчетливее проступали из темноты силуэты старых зданий, и Георгиев невольно вспомнил их описание:
«Дома теснились, покосившись на сторону, выпячивая свои навесы, точно беременные женщины животы… Крыши их оседали назад, и здания их как будто опирались одно на другое. Три или четыре из них в темных углублениях, наоборот, точно собирались упасть ничком».
— Да, многое в Париже предстает взгляду точно таким же, каким было во времена Золя, хотя нас от него отделяет тире в восемьдесят лет. Но в стареньких домах с облупленной штукатуркой живут внуки его героев, а они уже совсем иные люди, хотя, подобно своим дедам, любят луковый суп, — улыбаясь, сказал Георгиев.
Георгиев, Воронов и Проворнов подходили к магазинчику, находившемуся на углу какой-то улочки. За углом стояла машина. Шумел работающий мотор. Водитель не глушил мотора — кого-то ждал…
— Это товарищ из нашего посольства, — сказал Георгиев Проворнову, — он отвезет вас на аэродром, к внерейсовому самолету «Аэрофлота». Садитесь и спокойно поезжайте. Счастливого пути вам, Семен Борисович. — Он открыл дверцу машины.
— Товарищ Георгиев… я вряд ли сумею высказать вам… — начал было Проворнов.
Но Георгиев махнул рукой, и машина, рванувшись с места, быстро свернула в переулок.
В номере отеля «Модерн» Георгиев, глядя в глаза Воронову, говорил ему:
— Спасибо вам большое, Сергей Владимирович. За все, что вы для меня сделали в Париже.
— Не благодарите, Василий Павлович. Вам я могу сказать, что это мой служебный долг. Если можно, оставьте ваш адрес, — попросил Воронов.
Георгиев достал записную книжку, вырвал листок, написал.
— Здесь мой телефон, адрес. Когда будете в Москве, непременно звоните, заходите! Обижусь, если забудете. И вот, прошу вас принять на память… — Георгиев достал из чемодана квадратный сверток. — Это записи Шаляпина, Рахманинова, концерты Чайковского. А это, — он протянул Воронову бутылку «Столичной», — пригодится вместо микстуры от простуды!
Георгиев собирался неторопливо, споро. На дно чемодана уложил все, что не потребуется до приезда на новое место, а сверху мыло, зубную щетку, электробритву, полотенце и журнал, который он будет читать ночью — в поезде или самолете.
— Какой вы счастливый! — с горечью проговорил Воронов. — Сегодня будете в Москве.
— Нет, сегодня в Москве я не буду. Командировка моя не кончилась, я лечу в другом направлении.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
В большой пятистенной избе было душно и дымно. В печи с треском пылали кедровые поленья, урча, парил закоптелый чугунный котел. За длинным столом, покрытым цветной клеенкой, сидели трое: тракторист Иван в красной рубахе-косоворотке с пестрым опояском и зеленых вельветовых штанах, студент-практикант Альберт Пухов в тельняшке и синих джинсах и заведующая магазином — пухлая блондинка в полосатом халатике. Половина стола была свободной, хозяйка скалкой тонко раскатывала тесто, потом рюмкой выдавливала из него кружочки и, положив на них мясной фарш, свертывала пельмени. Делала она это ловко, и ряды пельменей росли. Другая половина была заставлена тарелками с нарезанной медвежатиной-строганиной, глухарятиной, разными соленьями.
Иван с сосредоточенным видом пытался подцепить на вилку скользкий масленок, наконец ухватил его пальцами и, взглянув на две пустые бутылки из-под водки, сказал:
— Мань, закусь есть, а выпить, понимаешь, нечего.
— У меня не шинок, кержак ты разнесчастный. Скажи спасибо и за это дармовое угощенье. — Хозяйка зло посмотрела на Ивана.
Иван вытащил из кармана расшитый кисет, оторвал клочок газеты, смастерил длинную закрутку и закурил.
— Насчет дармовщины, шинкарка, лучше язык прикуси — с нас, приискателей, ты хороший привар имеешь.
Иван погрозил хозяйке кулаком, поднялся с лавки и обратился к Пухову:
— Пойдем?
Пухов отвернулся, включая стоявшую на комоде «Спидолу», и стал рассматривать висевшие на стене фотографии, пока не услышал, как за Иваном с шумом захлопнулась дверь.
Тогда Пухов выжидательно посмотрел на хозяйку. Она улыбнулась, отряхнула с ладоней муку и, взглянув на будильник, сказала:
— Сейчас придет мой сродственник, дядюшка Варфоломей, брат моей мачехи. Желтый песок, значит, по его части, я его упредила, пригласила на пельмени.
Во дворе залаяла собака, послышался топот в сенцах, и на пороге появился сутулый, бородатый старик. Черная повязка, прикрывавшая левый глаз, делала его похожим на пирата. Старик был длинноног, плоскогруд, куртка на его плечах висела, словно шкура на рогатине.
— Проходите, дядюшка Варфоломей, гостем будете. Знакомьтесь, — суетилась возле старика хозяйка, помогая ему снять куртку.
Пухов протянул руку, назвал себя. Варфоломей безразлично посмотрел — студент, не произвел на него никакого впечатления. Хозяйка ушла за печку. Варфоломей и Пухов присели к столу. Старик начал издалека — чей будешь, откуда прибыл, чем занимаешься, надолго ли сюда, — осторожно приглядываясь, что за фрукт.