— Верно, Зауэр. Он самый… Кто говорить про Варфоломея желает? — спросил Павел Алексеевич.
Дражники опять зашумели, перебивая друг друга:
— Знаем мы его сто лет, чего говорить о нем!
— Доброго не скажешь, решать давайте!
— Гнать его под зад коленкой!
— Хватит жевать онучу, заболтались лишку…
— Колготимся впустую.
— Давай приговор, и все тут!
— Слышал, что народ о тебе думает? Ну, говори, Варфоломей. Тебе последнее слово, — объявил Пихтачев.
Подсудимый осоловело захлопал глазами. И по-прежнему молчал.
— Ему небось кляп в глотку забили, — засмеялся рыжий.
— Ты что на меня матерщинными глазами смотришь?! Отвечай, когда начальство велит! — заорал Пихтачев.
Варфоломей через силу проговорил:
— Утык получился, верно. Немножко себе вчера позволил. Но нет такого права, чтобы без бумажки-акта, значит, постановлять. Расследовать надо, обратно, профсоюз спросить обязаны, инструкция есть такая. Газеты, обратно, читать надо… про чуткое отношение…
— Ишь ты… грамотей! — заметил Пихтачев.
— Все знает, прямо, как его… макулатурный работник, — поддакнул рыжий бородач.
— Какой? Какой? — снова не утерпев, переспросил Виктор.
Бородач растерянно посмотрел на Пихтачева, и тот за него ответил:
— По-вашему, значит — номенклатурный.
Виктор засмеялся, засмеялись и рабочие. А громче всех гоготал Варфоломей.
— У нас нет времени с тобой валандаться, на смену пора, золото добывать нужно. Так, значит, какое, народ, решение пропишем? — громко спросил Пихтачев.
— Премии нас лишил, окаянный! Вывезти шайтана на тачке!
— Верно! Кончать с нахлебником! Времена другие ноне подошли! — кричали со всех сторон.
Пихтачев поднялся. Подошел к Варфоломею.
— Считай — тебя нету. Это как бы зачерпнуть кружкой воды в пруду: никто и не заметит… Ребята, тащите тачку! — распорядился Павел Алексеевич.
Виктор встал, хотел пойти на драгу, считая, что необычный суд окончен. Но Пихтачев задержал его:
— Сиди до конца нашего приискательского суда. Потом в столице расскажешь про него. У вас в Москве нахлебников-то, я так смекаю, не меньше, чем в тайге! — закончил он под одобрительный смешок бородачей.
Двое стариков привезли тачку с железным колесом, на которой возили всякий мусор. Ее остановили перед Варфоломеем, и Пихтачев скомандовал:
— Ишь, дрожишь дрожмя, змея подколодная! А ну, садись!
— Алексеич, а мы за это самое не схлопочем?.. — с опаской спросил белый как лунь старик.
— Не боись! На Южном прииске я своими руками вывез одного такого паразита, — успокоил Пихтачев.
— Отвечать будешь, Алексеич. Ты ведь старшинка у нас временный, вроде Керенского. Ты такой же работяга, как мы, — насмешливо оглядев Пихтачева, предостерег Варфоломей.
Павел Алексеевич вскочил на валежину и, дернув Варфоломея за цветастый шарф, уже истошным голосом заорал:
— По-твоему, значит, работяга хуже чина какого, что портки в конторе протирает?! Да тебе известно, варнаку, что у меня образование незаконченное низшее, два класса церковноприходской школы прослушал? А подучи меня еще самую малость, я бы, может, директором стал. Ясно?
— Ково там дирехтором — министром! — поддержал рыжий.
Варфоломей, презрительно скривив лицо, буркнул:
— Верно, два класса. Только на двоих с братом.
Чтобы закончить затянувшийся с ним разговор, Павел Алексеевич зло бросил:
— Если бы я имел такую голову, как у тебя, я бы на ней сидел. Ясно?
Пихтачев подал рукою знак — в тачку! Варфоломей стал упираться, толкнул какого-то старика, но Пихтачев усмирил его одним свирепым взглядом. Варфоломей сел в тачку, неуклюже задрав длинные ноги на ее борта. Под громкое улюлюканье его повезли к дражному разрезу, заполненному мутно-желтой водой. Здесь тачку остановили, и Пихтачев назидательно сказал:
— В старину на приисках негодных людей в шахту бросали. А теперь времена культурней и наказание полегче. Прощай, друг Варфоломей, не поминай лихом! Не хотел шить золотом, так бей молотом. — И махнул рукой.
— Валяй, Алексеич, изгаляйся: ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак, — угрожающе предупредил Варфоломей.
Старики подкатили тачку к самому борту и вместе с Варфоломеем бросили ее в затопленный разрез. Послышался всплеск воды, Виктор увидел, как мокрый Варфоломей, стоя по пояс в мутной воде, стряхивал с куртки грязь. Он отчаянно матерился.
— Подчепурись, варнак, но не ругайся: некультурно это! — крикнул Пихтачев.
Варфоломей, погрозив ему огромным кулаком, побрел к противоположному берегу, на четвереньках вскарабкался на борт разреза и, присев на мокрую, сыпучую гальку, продолжал яростно ругаться.
— Артист, право слово, артист: как ладно кроет матом! Густо, в три слоя… — покачивая головой, с завистью проговорил рыжий.
Исчерпав, казалось, неиссякаемый запас отборных бранных слов, Варфоломей еще раз погрозил кулаком-кувалдой и, прихрамывая, скрылся в кустарнике.
— Вот так будет теперь с каждым, кто станет нам новую систему портить. Понятно? — грозно спросил Пихтачев.
Ответом ему было молчание.
— А теперь, братцы, за кого начальство просить будем заместо Варфоломея-захребетника? — обратился к сходке Пихтачев.
— Может, за Миколку? Мужик подходящий, непьющий, — поспешно предложил рыжий.
— Ково? Миколку? Ему в обед сто лет, а в ужин сто дюжин. Потому и непьющий. Сродственник он тебе, и вся в том его заслуга, — отрезал седой бородач.
— Может, Степку-мастерового? Парень на все руки! — выкрикнул кто-то позади Пихтачева.
— Пустобрех он, поллитры только сшибает. Штепсель мне исправил — погнал в казенку за пузырьком… — возражал теперь рыжий.
— А может, обойдемся сами? Окореняли теперь, бригада у нас добрая, поплотней работнем, — глядишь, и привару на каждый нос добавится. Так я говорю, мужики? — предложил седой бородач.
Все одобрительно загалдели, и Пихтачев поднял руку:
— Значит, на нашей сходке решаем: лишний рот не кормить!.. А теперь, други мои, вкалывать без оглядки!
Пихтачев и Виктор пошли вдоль разреза к плавучей золотой фабрике-драге. Она мерно покачивалась на поверхности запруды. Виктор осмотрелся: пирамидальные отвалы камней вдоль таежной реки указывали путь, уже пройденный драгой.
На лодке они подъехали к ней, и Пихтачев повел Виктора по драге.
Они посмотрели, как черпаковая цепь забирала в забое золотоносный песок, с грохотом загружала его в большую вертящуюся дырчатую бочку, откуда песок поступал на золотоулавливающие шлюзы, а пустая порода — галька по наклонному транспортеру — стакеру, прыгая, со стуком скатывалась в отвалы, которые Виктор видел в долине реки.
На ближайшем к драге пирамидальном отвале две девушки ковыряли лопатами гальку и складывали ее в деревянный ящик. В одной из них Виктор сразу узнал Светлану.
— Что там ковыряются девушки? — спросил Виктор, стараясь придумать повод, чтобы перетащить Светлану на драгу.
— Это практикантки. Одна из них дочка Степанова. Хорошая деваха. Да ты ее тоже знаешь! А я ее знал еще вот такой, — Пихтачев нагнулся и показал рукой. — Проверяют извлечение золота на нашей драге, не спускаем ли мы, часом, его в отвал! Теперь за повышение намыва золота боремся, рабочим платят за золото, а не за смытый кубаж, — объяснил Пихтачев.
— Небось девчонки вымокли на дожде, — предположил Виктор.
Пихтачев понял его и закричал вахтенному матросу:
— Возьми лодку и дуй за практикантками! Скажи — начальник кличет их на драгу, пусть шабашут!
Прислонившись к барьеру, они смотрели, как матрос отвязал веревку, прыгнул в лодку и быстро заработал веслами.
— Что это у вас за странный обычай — людей на тачке вывозить? — спросил Виктор.
— Со времени бергалов существует, — ответил Пихтачев и задымил трубкой.
— А кто это бергалы?
— Ох, вижу я, не знаешь ты совсем приисковой истории… Ну, тогда слушай, паря… Золото начали у нас в Сибири добывать ссыльные каторжане да бергалы. Каторжан приковывали цепями к тачкам — и вози, пока носом не ткнешься! А бергалы — те вроде по мобилизации на прииск попадали. Берг-коллегия царская, значит, горное ведомство, — их забирала. Таких бергалами и звали. Ну вот, в те времена частенько начальников-лихоимцев с тачкой в шахту скидывали… Судили, конечно, за это нашего брата приискателя, да все равно вывозили: жизнь, что вольная, что каторжная, одна другой стоила. Гроши зарабатывали, да и те, помню, управляющий запретил выдавать на руки, вместо денег талоны на лавку. А лавочник зверски обсчитывал нас, драл с рабочего человека три шкуры за всякую тухлятину, а деньги они делили между собой. Бунты бывали в тайге частенько, я сам бунтовал не раз…