В один из дней, в сезон уборки сена, когда Руфи исполнилось двенадцать лет, они с отцом отправились в поле, и на несколько часов миссис Хилтон осталась дома одна. Такое нередко случалось и раньше, и она вовсе не выглядела слабее обычного, но когда муж и дочь вернулись на обед, их встретила странная, непривычная тишина. Негромкий голос не произнес обычных ласковых слов, не спросил, как прошел день, а войдя в маленькую гостиную, которую матушка особенно любила и считала своей, они обнаружили ее лежащей на софе… мертвой. Миссис Хилтон выглядела умиротворенной: видимо, кончина настигла ее без мучений и борьбы. Бороться предстояло оставшимся в живых, и старший из них не выдержал испытания. Поначалу супруг не проявил острого горя, во всяком случае внешне. Память о супруге сдержала любые эмоциональные излишества, но потеря оказала разрушительное воздействие на сознание мистера Хилтона: с каждым днем ум его заметно слабел. Он по-прежнему выглядел крепким мужчиной, пожилым, хоть и наделенным отменным телесным здоровьем, вот только часами неподвижно сидел в кресле возле камина, глядя на огонь и не говоря ни слова, если не считать односложных ответов на вопросы, которые несколько раз ему повторяли. Если уговорами и даже физической силой Руфи удавалось вывести отца из дому, он обходил поля размеренным шагом, низко опустив голову и уставившись в землю все тем же отрешенным, невидящим взглядом – никогда не улыбаясь и не меняя выражения лица, даже не проявляя печали, когда что-нибудь напоминало о покойной жене. Естественно, результатом отстранения от мирских забот стал полный упадок хозяйства. Вериер платил и получал деньги с таким равнодушием, словно это была простая вода. Даже золотые прииски Потоси не смогли бы развеять охватившую его душу печаль. Лишь Господь в своей милости знал единственное верное лекарство и отправил прекрасного посланника, чтобы забрать страдальца домой.
После смерти мистера Хилтона кредиторы оказались единственными, кто был заинтересован в развитии событий. Руфь с недоумением наблюдала, как чужие люди бесцеремонно расхаживали по дому, трогали и рассматривали все, что она привыкла считать милым сердцу. Отец составил завещание сразу после рождения дочери. Гордый поздним отцовством, он считал миссию опекуна своей драгоценной малышки почетной и приятной, а потому мечтал поручить заботу о Руфи лорду-лейтенанту – хранителю архива и главному мировому судье графства, но, не обладая привилегией личного знакомства с высокопоставленным лицом, выбрал самую достойную персону в своем кругу. В дни относительного благополучия назначение не выглядело излишне амбициозным, но пятнадцать лет спустя процветающий солодовник из Скелтона немало удивился, узнав, что является исполнителем завещания многих сотен фунтов – увы, уже не существующих – и опекуном девочки, которую никогда не видел.
Это был разумный, практичный, деловой человек, обладавший изрядной долей совести. Можно сказать, что совести у него было куда больше, чем у многих, поскольку понятие долга он распространял за пределы собственной семьи и не отказался действовать, а поспешно вызвал кредиторов, изучил многочисленные счета, продал сельскохозяйственное имущество и, заплатив долги, положил восемьдесят фунтов в банк Скелтона сроком на неделю, пока искал для бедной, сраженной горем Руфи место ученицы. Узнав о мастерской миссис Мейсон, за две короткие беседы договорился с хозяйкой о месте для подопечной, приехал за девочкой в своей двуколке и подождал, пока с помощью старой служанки Руфь собрала вещи. Когда, обливаясь слезами, она бегала по саду, в страстном прощальном порыве собирая огромный букет из дорогих сердцу чайных и дамасских роз, задержавшихся в цветении под окном комнаты матушки, он впал в нетерпеливое раздражение, а когда она села в экипаж, то даже если бы очень захотела, все равно не смогла бы воспринять лекцию опекуна относительно экономии и самостоятельности. Всю дорогу Руфь сидела тихо, смотрела прямо перед собой и мечтала о наступлении ночи, когда можно будет дать волю отчаянию из-за утраты дома, в котором прошло счастливое детство, не омраченное предчувствием грядущих печальных перемен. Трудно сказать, чем является свобода от тяжких ожиданий: благословением или проклятием наших ранних лет.