Судя по всему, старуха еще не вернулась из церкви или последовавшего за дневной воскресной службой чаепития с соседками. Ее муж сидел в кухне и читал молитвенник, причем строки псалмов произносил вслух – по давней привычке двойного одиночества, ибо он был глух. Старик не услышал шагов, а вошедших поразило неизменно свойственное пустым, необитаемым домам гулкое призрачное эхо, разносившее в пространстве такие строки: «Отчего ты так встревожена, душа моя; отчего так неспокойна? Доверься Господу, ибо я готов благодарить Создателя за помощь и поддержку».
Закончив чтение, старик закрыл книгу и удовлетворенно, с чувством исполненного долга вздохнул. Слова доверия к высшей силе, возможно, не в полной мере понятые, проникли в глубину души и принесли покой. Подняв голову, он наконец увидел остановившуюся посреди комнаты молодую пару, поднял на лоб очки в железной оправе и встал, чтобы поприветствовать дочь почившего хозяина и светлой памяти хозяйки.
– Да благословит тебя Господь, девочка! Мои старые глаза рады снова тебя видеть!
Руфь подбежала, схватила обеими ладонями протянутую в жесте благословения натруженную руку и принялась задавать вопросы. Мистеру Беллингему не очень понравилось, что та, которую он уже начал считать своей собственностью, так близко и душевно знакома с простым, грубоватым, плохо одетым поденным рабочим. Он подошел к окну и принялся рассматривать заросший травой двор, но все же не смог не услышать разговор, который, по его мнению, грешил излишней свободой и непосредственностью.
– А кто пришел с тобой? – спросил старик. – Должно быть, сердечный друг? Наверное, хозяйкин сын. Ничего не скажешь, одет славно.
В ушах мистера Беллингема застучала «кровь множества поколений благородных предков», отчего расслышать ответ не удалось. До слуха донеслась лишь начальная фраза: «Тише, Томас. Пожалуйста, тише!» – а продолжение так и осталось неведомым. Подумать только: его приняли за сына миссис Мейсон! Какая нелепость! Подобно множеству подобных нелепостей, слова чрезвычайно его рассердили, так что, когда Руфь смущенно подошла и спросила, не желает ли мистер Беллингем увидеть ту часть дома, в которую вела парадная дверь, потому что многие считали ее очень уютной, лицо его все еще сохраняло жесткое, высокомерное выражение. Конечно, он последовал за спутницей, но, выходя из кухни, успел заметить, что старик смотрит на него недовольно и осуждающе.
Они прошли по длинным, пахнувшим сыростью каменным коридорам и попали в общую комнату, обычную для фермерских домов в этой части страны. Сюда вела парадная дверь, и отсюда же можно было попасть в другие помещения: на маслобойню, в хозяйскую спальню (при необходимости также служившую гостиной) и небольшую комнатку, где – часто лежа – проводила время миссис Хилтон и через открытую дверь распоряжалась жизнью дома. В те дни общая комната была наполнена радостью. То и дело приходили и уходили хозяин, дочь, слуги. Каждый вечер, даже в разгар лета, с веселым треском топился камин, поскольку толстые каменные стены, глубокие оконные ниши, заросшие плющом и диким виноградом, постоянно требовали согревающего тело и душу тепла, но сейчас, в запустении и заброшенности, зеленые тени превратились в черные. Прежде начищенная до зеркального блеска и отражавшая пламя камина старинная мебель: дубовый стол, массивный комод, резной буфет – сейчас выглядела тусклой и отсыревшей, добавляя мрачности. Плиточный пол тоже казался сырым. Руфь осматривалась, забыв о настоящем, и видела прежнее счастливое время: теплые семейные вечера, сидевшего в хозяйском кресле возле огня, спокойно курившего трубку и благосклонно наблюдавшего за женой и дочерью отца, читавшую вслух матушку, в то время как сама она ютилась у ее ног на маленькой скамеечке. Ничего не осталось, все ушло в царство теней, но на краткий миг прошлое вернулось и наполнило старую комнату жизнью, отчего настоящее показалось призрачным сном. Потом, не произнося ни слова, Руфь прошла в комнату матери, но здесь унылый вид прежде наполненного любовью пространства обдал сердце холодом. Вскрикнув, она упала на колени возле софы, закрыла лицо ладонями и дала волю беззвучным рыданиям.