Однако Дженни не разделяла восхищения снежной ночью. Ей зима несла лишь холод и страдания, ведь кашель усиливался, а боль в боку становилась острее, чем обычно. И все же добрая девушка обняла Руфь, радуясь, что сирота-ученица, еще не привыкшая к трудной работе швеи, нашла утешение хотя бы в таком обычном явлении, как морозная ночь.
Так, погрузившись в собственные мысли, они простояли до тех пор, пока не послышались шаги миссис Мейсон, а потом, не поужинав, но все-таки немного отдохнув, вернулись на свои места.
Руфь занимала самый темный и холодный угол в комнате, хотя успела его полюбить. Она выбрала место инстинктивно, из-за стены напротив, сохранившей остатки красоты прежней гостиной – судя по поблекшему фрагменту, великолепной. Стена была поделена на панели цвета морской волны, окруженные бело-золотой каймой, а на каждой панели были нарисованы – точнее, свободно и триумфально брошены рукой мастера – прелестные, щедрые, неописуемо роскошные цветочные венки, настолько натуральные, что, казалось, комнату наполнял сладкий аромат, а среди алых роз, в ветвях фиолетовой и белой сирени, в золотых кистях ракитника шелестел легкий ветерок. Радовали взор посвященные Богоматери царственные белые лилии, розовые мальвы, ясенцы, анютины глазки, примулы – все милые цветы, наполняющие очаровательные старомодные сельские сады, расположенные среди грациозной листвы изящно, а не в том диком беспорядке, в котором я их перечислила. Основание каждой панели украшала ветка падуба, чью строгую прямоту смягчала композиция из английского плюща, омелы и зимнего аконита. По бокам вились гирлянды из осенних и весенних цветов, а венчало праздник природы роскошное лето со сладким ароматом мускусных роз и яркими красками июня и июля.
Конечно, Моннуайе или другой одаренный художник, создавший чудесные букеты, был бы счастлив узнать, какую радость принесла его работа – пусть и поблекшая – печальному сердцу бедной девушки: она живо напомнила ей о тех милых цветах, которые росли, цвели и увядали в саду ее родного дома.
Сегодня миссис Мейсон особенно настаивала на окончании работы, пусть даже для этого мастерицам пришлось бы трудиться всю ночь. Дело в том, что на следующий день должен был состояться ежегодный охотничий бал. После отмены балов выездных судов этот праздник остался единственным городским развлечением. Хозяйка мастерской приняла множество заказов, пообещав во что бы то ни стало утром доставить их по адресам и не позволив ни одному ускользнуть и достаться сопернице – другой опытной модистке, недавно обосновавшейся на той же улице.
Сейчас начальница решила немного поддержать дух работниц и, кашлянув, чтобы привлечь внимание, заговорила:
– Хочу сообщить вам, молодые леди, что в этом году, как и раньше, я получила предложение позволить нескольким мастерицам явиться в прихожую бального зала с достаточным запасом лент, булавок, иголок, ниток и прочих необходимых мелочей, чтобы в случае необходимости привести в порядок наряды дам. Отправлю четверых из вас – самых добросовестных и старательных.
Последние слова миссис Мейсон произнесла с особым значением, однако напрасно: девушки слишком устали и слишком хотели спать, чтобы думать и мечтать о чем-то ином, помимо кровати и подушки.
Хозяйка мастерской была весьма достойной особой, но, подобно многим другим достойным особам, обладала некоторыми слабостями, одна из которых (вполне естественная для ее профессии) заключалась в чрезвычайном внимании к внешнему виду, поэтому мысленно уже выбрала четырех счастливиц, способных достойно представить «заведение», и тайно приняла окончательное решение, хотя и пообещала наградить самых старательных. Она искренне заблуждалась, не сознавая ошибочности своего выбора и придерживаясь той линии софистики, в соответствии с которой люди убеждают себя, что их желания правильны.
Наконец усталость мастериц проявилась настолько очевидно, что миссис Мейсон позволила им лечь спать. Однако даже это долгожданное распоряжение было исполнено вяло. Девушки медленно сложили работу, медленно навели порядок на своих местах и медленно, тяжело пошли вверх по широкой темной лестнице.
– О, как же вытерпеть эти ужасные ночи целых пять лет! В тесной комнате, в ужасной духоте! Где слышно каждое движение иглы, каждый шорох ткани! – с рыданием проговорила Руфь и, не раздеваясь, бросилась на кровать.