Чтобы выпутаться из неловкой ситуации, мистер Беллингем был готов на все. Он понимал, что по отношению к Руфи ведет себя непорядочно, хотя как разрешить эту ситуацию, ему даже в голову не приходило. Казалось, только поспешный отъезд смог бы разрубить узел и избавить от множества неприятных упреков. Генри не сомневался, что с помощью денег матушка все уладит, а спустя пару-тройку дней он сможет сам написать Руфи и представить те объяснения, которые сочтет уместными. На душе сразу стало легче, и вскоре он забыл о переживаниях, сосредоточившись на наблюдении за сборами и подготовкой к отъезду.
Все это время Руфь покорно сидела в своей комнате и скрашивала долгие часы ожидания мечтами о встрече. Ее комната располагалась в боковом крыле здания, вдали от основных гостевых апартаментов, а окно выходило во двор, поэтому никаких подозрений у нее не возникло. Но даже если бы она услышала стук дверей, властные распоряжения и скрип колес, то и тогда не поняла бы, что происходит: ее любовь не оставляла сомнений в Генри.
Уже в пятом часу к ней постучала служанка и передала оставленную миссис Беллингем записку. Леди не удалось изложить мысли таким образом, чтобы остаться вполне довольной, и все же объяснить собственные намерения она сумела:
«Поправившись после болезни, мой сын с Божьей помощью осознал, какую греховную жизнь вел с вами. По его острому желанию и во избежание новой встречи с вами мы намерены немедленно уехать отсюда. Но прежде хочу призвать вас к раскаянию и напомнить, что вина падет не только на вашу голову, но и на голову любого молодого человека, которого вовлечете в порочную связь. Буду молиться о вашем обращении к честной жизни. Решительно рекомендую, если еще не окончательно погрязли в заблуждениях и прегрешениях, поступить в какой-нибудь исправительный дом. В соответствии с желанием сына вкладываю в конверт банкноту в пятьдесят фунтов.
Маргарет Беллингем».
И что же, вот так все закончилось? Неужели он и вправду уехал? Руфь вскочила и задала этот вопрос служанке, которая догадалась о содержании письма и задержалась, чтобы увидеть реакцию.
– Да, мисс. Экипаж отъехал от парадной двери, когда я поднималась к вам. Если подойдете к окну в двадцать четвертом номере, то увидите его на дороге в Успитти.
Руфь поспешила вслед за горничной. Да, действительно: карета, похожая на улитку, медленно, тяжело ползла вверх по крутой белой дороге.
Еще можно было его догнать, произнести прощальные слова, в последний раз взглянуть в любимое лицо. Что, если, увидев ее, он передумает и вернется? Да, так она решила и поспешно вернулась в комнату за шляпой, потом, на бегу дрожавшими пальцами завязывая тесемки, бросилась вниз по лестнице к ближайшей двери. Произнесенные вслед сердитые слова миссис Морган остались без внимания. Обиженная претензиями миссис Беллингем, хозяйка гостиницы не утешилась щедрой оплатой и выместила недовольство на Руфи, выбежавшей через парадный вход.
Миссис Морган едва успела закончить гневную тираду, а девушка уже выбежала на дорогу, забыв обо всем на свете, кроме главной и единственной цели – догнать любимого. Ну и пусть сердце бешено колотится, а голова гудит от напряжения – ведь еще можно остановить экипаж! Погоня превратилась в кошмар, постоянно ускользавший от самых заветных желаний и смелых начинаний и в то же время постоянно возвращавшийся. Всякий раз, когда цель появлялась в поле зрения, оказывалось, что она еще дальше, но Руфь не желала этому верить. Ей казалось, что если удастся добраться до вершины холма, то оттуда бежать будет легче и удастся догнать экипаж. Ни на миг не останавливаясь, она даже успевала горячо молиться, чтобы Господь позволил еще раз увидеть дорогое лицо, даже если придется умереть на месте. Молитва принадлежала к числу тех просьб, которые Бог в своей милости оставляет без ответа, и все же Руфь вкладывала в слова всю душу и повторяла их снова и снова.
Преодолев череду сменявших друг друга холмов, Руфь взобралась на вершину. Перед ней расстилалась бесконечная, уходившая вдаль, тонувшая в дымке летнего дня, поросшая вереском коричнево-сиреневая равнина. Белая дорога лежала как на ладони, однако экипаж, а вместе с ним и любимый человек, бесследно исчезли. Вокруг не было ни единой души – лишь несколько диких черных горных овец мирно паслись на обочине, словно их давным-давно никто не тревожил.
В отчаянии Руфь бросилась на придорожный вереск. Хотелось одного: тотчас умереть, – и смерть казалась близкой. Думать она не могла, но могла поверить во что угодно. Жизнь представлялась кошмарным сном, и Бог, сжалившись, освобождал ее от оков. Руфь не испытывала раскаяния, не сознавала ошибочности поведения, не понимала ни единого обстоятельства – кроме того, что он уехал. И все же потом, спустя много времени, она вспомнила деловито пробиравшегося сквозь чабрец ярко-зеленого жука и изящный, легкий полет жаворонка, мягко спустившегося в гнездышко неподалеку от того места, где она лежала. Солнце уже стояло совсем низко над горизонтом, горячий воздух перестал дрожать над еще более горячей землей, когда она вдруг вспомнила о письме, которое так и не дочитала, и подумала с сожалением: «Наверное, я поспешила. Он мог написать несколько слов на другой стороне и что-то объяснить. Надо вернуться в гостиницу и прочитать еще раз и до самого конца».