— Так уж и схватят! — засмеялся Славка. — Хоть и смелые вы женщины, а тоже дрейфите. Поймите, я должен сам идти и договориться, как и что. Не могу я решать судьбу людей, словно князь, через полномочных послов. Вы только не обижайтесь, пожалуйста. Пошли, Леля! Будем идти, как муж с женой, кто обратит внимание на нас?
— Ой, еще как обратят! — не сдавалась Тоня. — Я сама видела, как шныряют глазами эти гадюки на всех улицах. Послушай меня, Славка, останься здесь. Ты ведь знаешь, что Леля обо всем может договориться и без тебя...
— Действительно, зачем тебе рисковать? — поддержала Леля. — Или ты мне не доверяешь?
— Э-э, что ты глупости выдумываешь! — разозлился Славка. — Как это не доверяю тебе?! Но не могу поручить другим за меня решать дела. У нас нет времени вести дипломатические переговоры, нужно действовать. Пошли!
Солнце уже склонилось над крышами товарной станции, когда Славка и Леля подходили к явочной квартире, где их должна была ждать связная. На улице Славка радостно вздохнул полной грудью. Даже здесь, где все пропахло паровозной гарью, хорошо чувствовалось веяние весны. Ноздреватый и ломкий снег еще более почернел. Кое-где на припеке уже булькали живые ручейки. Чистое небо манило к себе. Казалось, вот-вот за плечами вырастут крылья, и тогда, с наслаждением взмахнув ими, можно будет взвиться в бездонную голубизну.
— Дай только вырваться на простор! — взволнованно сказал Славка Леле на ухо. — Эх и заживем! Хочется почувствовать в руках автомат... Так, чтобы он дрожал, трепыхался от выстрелов...
Леля остановила его возле дома, в который они шли.
— Ты оставайся здесь и жди, — сказала она, — а я зайду на квартиру и посмотрю, все ли там хорошо. Когда выйду, тогда ты войдешь.
Он взял ее за плечо и осторожно отстранил от себя:
— Какая ты стала боязливая...
И размашистым шагом направился к дому. А она стояла растерянная, будто приросла к земле, и тревожно глядела ему вслед. Почему он сегодня какой-то не такой, как всегда: возбужденный, порывистый, резкий?..
Как только за ним закрылась дверь, оттуда вдруг послышался грохот. Еще мгновение — и от сильного удара дверь распахнулась, и большой клубок человеческих тел с хрипом и стоном выкатился из дома. В самом центре клубка мелькали то разодранный кожушок Славки, то его кудрявый черный чуб, то багрово-синий от напряжения кулак. Гестаповцы, будто овчарки, вцепились в него, а он поднатужился, распрямился и так тряхнул их, что двое или трое фрицев кувырком полетели в снег. Но другие продолжали висеть на нем, ломали ему руки, выкручивали их за спину. Он бил их ногами, колотил головой, грыз зубами. Из дома выскочили полицаи на подмогу, снова всей кучей навалились на него враги, прижали к земле, придавили и наконец скрутили руки и ноги.
Все это произошло за какие-нибудь три-четыре минуты. Окровавленный, связанный веревками Славка лежал на снегу.
Леля, как только увидела, что из распахнутых дверей вывалились гестаповцы и Славка, бросилась на квартиру к Ватику Никифорову, жившему тогда на улице Чкалова. Там было еще несколько подпольщиков, и они спешно перебрались на запасные квартиры, о которых не знали ни Рогов, ни Белов.
Через несколько дней большая группа железнодорожников-подпольщиков во главе с Кузнецовым выбралась из города к партизанам.
А для Славки наступили дни великого испытания. Его пытали ежедневно. Вернее говоря, пытали еженощно. Он уже потерял представление о том, когда потухает день и когда начинает светать. Не успевал он прийти в сознание, облитый водой, на цементном полу, как палачи снова принимались рвать его тело...
Но он держался. Его могучий организм сопротивлялся смерти. На какое-то время, ничего не добившись от него, Казинца затащили в подвал, где были сделаны клетки для заключенных, и бросили там. Окна в клетке не было. Тусклый свет пробивался откуда-то через дощатую перегородку, немного не доходившую до потолка. После очередной пытки сознание возвращалось не сразу. В полузабытьи то выплывали из мрака разъяренные морды палачей, то они расползались, и вместо них возникали перед ним какие-то фантастические, страшные существа, которые он рисовал себе в детстве, читая народные сказки и повести Гоголя.
Постепенно становилось легче, и тогда он начинал думать.
Сначала вставали в памяти картины совсем близкого прошлого, того, что было несколько часов назад. Он был крепко привязан проволокой к скамейке. Палачи знают, что напряженное тело острее воспринимает боль. Били его сперва нагайками, бесконечно долго и размеренно, будто молотили цепами. Потом посыпали солью и еще били ножками от стульев.
Конца пытки он уже не помнит. Сознание вернулось в коридоре, куда его выбросили. Едва пошевелил головой, подняли и снова потащили на допрос.
Еще запечатлелись в памяти две маски. Сначала одна, а затем вторая. Палач спрашивал их: «Этот? Он?» Люди в масках молча кивали головами и уходили. Нет, он не бредил. Так оно и было. За одной маской он узнал Рогова, за другой — Антохина. Узнал по фигуре и походке. И уже ничего не мог сделать с предателями. Ничего...
Да, Исай Казинец, кажется, пришел ты на свой рубеж. Из этого колодца одна дорога — на виселицу. Тяжело примириться с такой мыслью. Но это факт, реальность. От нее никуда не денешься.
Очень жаль, что так мало успел сделать в своей жизни. Однако и раскаиваться тебе не в чем. Жил честно и умирать будешь честно. Не осквернил ни чести своей Родины, ни памяти своего отца.
Отцом Исай гордился с малолетства. Жили Казинцы в 1918 году в Геническе. На юге Украины орудовали белогвардейцы. Павел Казинец создал партизанский отряд из рабочих и наносил врагу удар за ударом. Однако нашелся предатель и выдал партизан. Однажды ночью троих схватили белые, в том числе и Павла Казинца. Их вывели за село, на пригорок, к ветряку, поставили лицом к начинающему розоветь востоку и расстреляли. Двое свалились сразу, а раненый Павел Казинец бросился бежать в высокую пшеницу, что шумела рядом. Вслед ему загремели выстрелы. Вторично раненный, он упал. Каратели подбежали к нему с обнаженными шашками, а он кричал:
— Всех не посечете!.. Нас миллионы!..
Туда же, на пригорок, сельский пастух на заре пригнал стадо. Замерев от ужаса, с невыразимой душевной мукой смотрел он, как бандиты-белогвардейцы рубили шашками раненого, беспомощного человека. Пастух узнал Павла Казинца. Он хорошо знал его, защитника бедных людей.
Когда каратели ушли в село, пастух бросил стадо и побежал к жене Павла Казинца. Они взяли изрубленное шашками тело, принесли к тем двум, что упали от первых выстрелов. Потом один бедный крестьянин запряг свою тощую лошадку и тайно повез убитых в Геническ.
Белогвардейцы уже отступили из города. Рабочие сделали один гроб для всех трех героев. Множество людей провожало их в последний путь.
Исай был тогда еще совсем маленький, но он хорошо понимал, что произошло и что ему дальше делать. Образ отца светил Исаю всю его жизнь, и рано осиротевший парень ни разу не изменил этому образу.
Вскоре после гибели отца больная мать вынуждена была отдать Исая, его младшую сестру и брата в детский дом. Там он научился ценить жизнь и труд, изведал силу коллектива. В четырнадцать лет он уже стал главою семьи. Жили они тогда в Батуми. Работал Исай на заводе, где и вступил в комсомол, учился в средней школе. Потом окончил техникум в Горьком, работал в Сормове и одновременно учился заочно в институте. Вступил в партию. Из Сормова его направили в Белосток главным инженером Нефтесбыта. Волевой, энергичный, инициативный, он сразу же завоевал симпатии коммунистов. Молодого инженера выбрали секретарем партийной организации.
Где бы ни был Исай, никогда не забывал он о физической тренировке. В Батуми весь год купался в море. Зимой и летом спал на балконе. Не нарушал этого режима даже в дождь: только поверх одеяла набрасывал клеенку. Каждое утро двухпудовые гири летали у него в руках, будто мячики.
Если бы не эта тренировка, не железная закалка, может быть, уже и не очнулся бы, не выдержал бы таких тяжелых пыток... А он еще жив, еще дышит, еще думает...