Этот человек был избит, так сказать, сплошь; палачи не оставили на его теле ни одного живого места.
В тюрьме Холмин насмотрелся на многое, но человека, измученного и избитого до такой степени, видел впервые. Его сердце дрогнуло и учащенно забилось от острой жалости к этому мученику и злобы к его мучителям. Один из таких мучителей стоял рядом и Холмин с трудом удерживался от соблазна дать оплеуху его вытянутой вперед физиономии.
Указывая на заключенного и стараясь говорить спокойно, Холмин спросил Шелудяка:
— Ваша работа?
Тот ответил ухмыляясь:
— Почто моя? У нас на сей предмет теломеханики насобачены. Про то вы, товарищ агент, сами ведаете.
— Но допрашивали его под вашим руководством?
— А уж это само собой. Расписали сего гада по моим указаниям.
— И чего этим добились?
— Чистосердечное признание из него выбил. Свое согласие под следственным протоколом, с покаянием вкупе, он подписал.
— А какая от этого польза делу?
— Может и достигнем пользы. «Рука майора Громова», может, еще и обнаружится.
— Ждите. При ваших методах следствия обнаружится. Аж два раза.
— Всяко бывает, товарищ агент.
С досадой отмахнувшись от него рукой, Холмин обратился к заключенному:
— Послушайте, Ищенко. Никакого зла я вам сделать не собираюсь. Мне нужно установить только правду. Скажите откровенно, что вы знаете о «руке майора Громова»?
Из груди заключенного вырвался хриплый вопль:
— Ничего я не знаю, гражданин следователь! Как перед Богом говорю! И управдома Сидора Лукича не убивал. И записки не писал, поскольку малограмотный. На бумаге я свою фамелию еле-еле изображаю. А больше ничего.
— Как ничего? — подскочил к нему Шелудяк, — А признание ты своим языком высказал? Протокол своими перстами подписал? А ныне на попятный? Возжелал конвейерного катания заново?
Заключений втянул голову в плечи и заговорил умоляюще:
— Не надо меня на этот… ваш конвейер. И так трое суток мучили. Я, ежели вам желательно, не отрицаю. И управдома, Сидора Лукича, убил и записки писал, хотя и малограмотный. Ничего не отрицаю…
— С меня хватит. Пойдем отсюда, — сказал Холмин Шелудяку.
Они вышли в коридор.
— Кому, на, сей раз, допрос вчинять будем? Заведующему гостиницей либо ее коридорному? А то, может, громовской дочке? — спросил Шелудяк.
— На сей раз никому, — раздраженно ответил Холмин.
— Почто так? — удивился энкаведист.
— Вы меня извините, гражданин заместитель начальника отдела, — сказал Холмин, — но я не привык работать с хвостами.
— С какими хвостами?!
— С такими, которые тащатся по моим пяткам, пугают подследственных, грозят им конвейером и вообще страшно мешают всей моей работе.
— Это, значит, вы про меня произнесите всуе подобные словеса?
— Про вас. Вы мне мешаете.
— А ежели я хочу через вас подковаться по уголовщине?
— Это можно устроить в свободное от работы время. Если хотите, я буду вам читать небольшие лекции по криминалистике.
— Сие меня не устраивает. Мне желательна практика, — заявил Шелудяк.
Холмин потерял терпение.
— Гражданин капитан! Мы с вами не сработаемся. Поэтому интересующих меня подследственников я буду допрашивать одни.
— Я сего не допущу! — визгливо крикнул Шелудяк и, обратившись к топтавшемуся возле них и испуганно моргавшему глазами надзирателю, приказал:
— Воспрещаю пускать его в камеры!
— Слушаюсь! — вытянулся надзиратель.
— Вот как? — зло сказал Холмин. — Тогда я сейчас же пойду к Бадмаеву и буду просить у него помощи.
Тоненько хихикая, Шелудяк злорадно произнес:
— Сумлеваюсь чтоб. Из сего узилища вас не выпустят без пропуска. А он у меня. Так что будете тут сидеть, дондеже не посинеете.
— Пожалуйста. С удовольствием! — воскликнул вконец обозленный Холмин и демонстративно уселся на скамейку надзирателя, стоявшую в коридоре.
Шелудяк удалился, хихикая. Холмин скрестил на груди руки, вытянул ноги к противоположной стене коридора и погрузился в размышления. Навязанное ему следствие по «делу о руке майора Громова» началось чрезвычайно глупо. А как оно кончится? И вообще, что это за таинственная рука, напоминающая заграничный кино-фильм. И почему капитан Шелудяк старается помешать расследованию? Что если это не спроста и не по глупости? Шелудяк, кажется, хитрая бестия…
Размышления Холмина прервал подошедший к нему надзиратель.