Врач рассмеялся.
— Тогда, пожалуй, лучше, если вы заплатите мне прямо сейчас.
Грант достал из кармана чековую книжку, раскрыл ее и вдруг замер:
— Но… у моего второго «я», наверное, не будет счета в том же банке? Или будет? Черт возьми, совсем запутался!
— Я пошутил — оставим гонорар в покое. Честно говоря, это лечение совсем новое, и возможность его применить для врача уже сама по себе награда. Может быть, вы уже поняли, что суд не случайно направил вас именно ко мне, а не к какому-нибудь другому врачу. Итак, вы согласны?
Грант перевел взгляд на пол и натянуто улыбнулся.
— Пожалуй.
— Прекрасно. Прилягте, пожалуйста, на кушетку и закатайте рукав.
Да, все было точно таким, каким он помнил. И школа такая же, только теперь она казалась меньше, чем прежде, — но ведь это вполне естественно?
У бакалейной лавчонки напротив школы он замедлил шаг. На витрине, как всегда, высились горки дешевых конфет в ярких обертках. Он посмотрел на часы — двадцать пять минут пятого, через пять минут дети начнут выходить из школы. Повинуясь внезапному порыву, он шагнул в лавку, пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку.
Да, перед ним все тот же старый… как же его зовут? Вспомнил — Хэггерти! Настоящий, живой!
Грант попросил у старика леденцов, но едва он договорил, как его пронизала тревожная мысль — и мистер Хэггерти, уже протягивая кулек, с удивлением увидел, что покупатель разложил на ладони мелочь и перебирает ее, внимательно разглядывая каждую монетку. Обнаружив наконец достаточно старую, чтобы ею можно было расплатиться, Грант с облегчением вздохнул. «Не было гвоздя»… Он взял протянутый ему кулек с леденцами. Мысль, только что пронизавшая его, — о том, что большинство монет у него в кармане еще не отчеканено, — как луч прожектора, осветила фантастичность всего происходящего.
Но все обошлось! Он сунул в рот леденец и вышел на улицу. Приторный до тошноты вкус был вполне реален. И подумать только — такая гадость могла когда-то ему нравиться!
И тут с шумом и криками из школы высыпала детвора. Грант отступил в сторону, чтобы дать дорогу этой лавине, и в тени у стены школьного здания стал ждать.
Юный Джимми Грант вышел одним из последних. Он шел один. Можно было подумать, что видишь сон. И взрослый Грант с изумлением понял, что если бы он встретил себя случайно, он бы никогда себя не узнал. Он прошел бы мимо, и ему бы в голову не пришло, что это он сам и есть. Да и теперь он узнал себя скорее по ярко-зеленой фуфайке, полученной от благотворительной организации. Из прошлого (или настоящего?) всплыло воспоминание о том, как он не любил ее надевать.
Грант шагнул вперед:
— Послушай!
— Что? — обернулся мальчик.
Внезапно Грант оробел.
— Э-э… можно, я тебя провожу?
Мальчик посмотрел на него с подозрением. Грант мысленно обругал себя за принужденность тона. Ведь детей все время предупреждали, чтобы с незнакомыми людьми они не разговаривали. Мать предупреждала и его, этого мальчика, шедшего сейчас по улице, которую так хорошо помнил Грант — человек, догнавший мальчика и теперь шагавший с ним рядом.
— Вот, — заговорил он, стараясь не показать, как волнуется, — леденцов хочешь?
Мальчик посмотрел на кулек. Искушение было слишком велико — не так уж часто мог он покупать себе конфеты.
— Спасибо, — ответил мальчик. — Мои любимые.
— Я знаю, — сказал Грант и прикусил язык, увидев, с каким удивлением посмотрел на него мальчик. — То есть… они и мои любимые. Возьми еще. Да бери весь кулек.
— Но ведь вы тоже их любите?
— Пустяки, куплю еще, если захочу.
К тому времени, когда они дошли до угла, мальчик уже рассказывал о своих занятиях живописью. Чтобы добиться этого, Грант спросил, чем он любит заниматься, и, не дожидаясь ответа, высказал предположение, что, вероятно, он занимается живописью.
— Как вы догадались? — спросил мальчик, от изумления широко открыв глаза.
Гранту почему-то вдруг стало стыдно — как будто его уличили в обмане.
— У тебя вид… как у мальчика, который занимается чем-нибудь таким, творческим, — сказал он, отчаянно себе твердя, что это не обман, а нечто совершенно обману противоположное — исправление несправедливости.
— Вы художник? — взволнованно воскликнул мальчик.
— Нет, — ответил Грант, и собственные слова зазвучали для него так, словно доносились откуда-то издалека. — Но всегда хотел им быть. Всю жизнь жалел, что не стал художником.
— А почему не стали?
— Потому что… считал более важным другое. Но важнее этого нет ничего на свете, ты понимаешь? Даже если трудно, даже если над тобой смеются.
— Вы и вправду так думаете?
Мальчик смотрел на него восторженно и благодарно. Грант отвернулся.
— Что-нибудь… что-нибудь не так? — встревоженно спросил мальчик.
— Нет, ничего. — ответил Грант, поворачиваясь к нему снова. — Мне хотелось бы взглянуть на твои работы. Покажешь?
Мальчик вспыхнул:
— Что вы, это же не настоящая живопись! То есть… пока не настоящая.
— Но ведь ты еще очень молод. Ну так как, ты мне ее покажешь?
— Отец сейчас дома, а он не любит чужих.
— А ты мне вынеси. Я подожду здесь, на углу.
— Хорошо.
Мальчик вернулся минуты через две с пачкой больших листов под мышкой. Грант взял их дрожащей рукой — он был не в силах унять охватившую его дрожь. Эти работы, его собственные бесценные попытки к самовыражению, давным-давно были заброшены, забыты, уничтожены. А теперь…
Грант раскрыл одну.
— О! — сказал он.
Мальчик поднял глаза, посмотрел на него снизу вверх, и углы детского рта опустились от внезапного разочарования.
— О! — изменив тон, сказал Грант.
Он быстро перелистал остальные. Они были вовсе не такими хорошими, какими он их помнил. Но это, наверное, неизбежно — расхождение воспоминаний с действительностью? В конце концов, для двенадцатилетнего подростка не так уж и плохо.
— Вам не нравится? — обеспокоенно спросил мальчик.