Если постараться определить мое состояние с максимальной точностью, можно сказать, что сознание мое было деформировано. Но реальность происходящего не ускользала от меня. Я отдавал себе отчет в своих движениях и поступках. Взяв карандаш и бумагу, я мог бы почти точно записать все, что говорил у Эшбриджей, в машине и когда попал домой.
На скамейке, страдая от холода и куря сигарету за сигаретой, я наконец понял, от чего мне сначала стало не по себе, а потом просто страшно.
Все выразилось в одном, вернее, в трех словах, которые я как бы услышал произнесенными:
— Ты его убил…
Возможно, не в полном смысле этого слова. А впрочем! Разве не считается преступлением отказ в помощи человеку, находящемуся в опасности?
Выйдя из дома на поиски Рэя, я тотчас же свернул направо, чтобы обмануть женщин, если они следили из окна за огоньком моего фонарика.
Пробежал несколько метров вперед, а потом, когда меня уже было нельзя видеть, повернул направо. По моим предположениям, до сарая оставалось не больше тридцати метров.
Физически я был абсолютно вымотан, морально тоже. Буря, которая только что возбуждала меня, теперь внушала ужас.
Почему они остались дома? Почему они тоже не пошли на розыски?
Изабель стояла невозмутимо, точно статуя, держа серебряный канделябр в руке немного выше своего плеча. Лицо Моны было неразличимо в полумраке, но она ничего не сказала.
Ни та, ни другая, казалось, не понимали, что происходит. Посылая на розыски, они и меня подвергают опасности. Сердце билось прерывисто. Мне было страшно. Задыхаясь на каждом шагу, я несколько раз прокричал:
— Рэй!..
Было бы чудом, если он меня услышал, не меньшим чудом было бы и то, что он мог заметить слабый свет электрического фонарика среди густого снега, который сыпал почти параллельно земле, хлестал, залеплял лицо громадными удушающими хлопьями.
Я услышал скрежет двери сарая, бросился туда и в изнеможении опустился на скамейку.
Красная скамейка. Садовая скамейка. Я отдавал себе отчет в нелепости ситуации: ночью, в разгар снежного урагана, сорокапятилетний адвокат, почтенная личность, уселся на красную скамейку и дрожащей рукой торопится закурить сигарету, как будто она может его согреть.
— Я его убил…
Возможно, еще нет. Сейчас он, возможно, еще жив, но все равно находится на пороге смертельной опасности. Он не знает местности, и если уклонится вправо всего на несколько метров, покатится с обрыва к замерзшему потоку.
А меня это нисколько не трогает. У меня не нашлось мужества идти на поиски, подвергая себя самого опасности.
И вот какая истина открылась мне в ночь с 15-го на 16 января на скамейке в сарае: то, что произошло с Рэем, не привело меня в отчаяние.
А если бы я не напился у Эшбриджей и не наткнулся в ванной на Патрицию в объятиях Рэя, что бы я сейчас делал? Вот это другое дело.
Кажется, я подбираюсь к истине.
Все это — другое дело. Наконец я добрался до главного. Ведь до этого я только пережевывал без конца одно и то же.
Торопиться некуда. Предполагается, что я ищу Рэя. Чем дольше я не вернусь, тем большую заслужу благодарность.
Сегодня Рэй легко получил от Патриции то, о чем я мечтал сотни и тысячи раз. И женился он на Моне, которая, так же как Патриция, вызывает мысли о постели.
А я женился на Изабель.
Я бы мог теперь сказать:
— Вот и все…
Но это, однако, не так; задумав приподнять покров с истины, я обнаружил, что мое старое, более или менее сносное представление о самом себе трещит по швам и я предстаю совсем в другом свете.
Началось это еще в Йеле. Даже раньше. До того, как я встретил Рэя. По правде говоря, это началось с детства. Я хотел… Попробуйте-ка подыскать нужные слова! Я хотел бы все мочь, стать кем хочу, дерзать, смотреть прямо в глаза людям и высказать им…
Смотреть на людей так, как это позволяет себе, например, старик Эшбридж, перед которым я только что почувствовал себя мальчишкой.
Он не снизошел до разговора, объяснений. Он не жаждал общения. Я же стоял перед ним в смущении. Может быть, он читал мои мысли? И я был ему совершенно безразличен?
В его доме толпились десятки приглашенных. Заботило ли его, что они о нем думают? Он предоставил в их распоряжение напитки, изысканную еду, открыл настежь двери всех комнат, включая и ванную, где Патриция…
Знает ли он, что жена ему изменяет? Страдает ли от этого? Или всего лишь презирает беднягу Рэя, который один из многих и которого позабудут через пять минут, этим же вечером, найдут замену, и все произойдет, возможно, в той же ванной комнате.
Я не только потому восхищался Эшбриджем, что он богат и что его капиталы вложены по меньшей мере в пятьдесят предприятий, начиная от коммерческого пароходства и кончая производством телевизоров.
Когда десять лет назад он обосновался в наших краях, я мечтал заполучить его в качестве клиента, заняться хотя бы частичкой его дел.
— Как-нибудь на днях поговорим, — сказал он мне.
Шли годы, а он так и не поговорил со мной. И я не был на него в обиде.
Рэй — другое дело, мы с ним однолетки, почти одного происхождения и вместе учились в Йеле, где я проявлял куда более блестящие способности, а вот потом он стал влиятельной шишкой на Мэдиеон-авеню, тогда как я всего-навсего — скромный адвокатишка в Брентвуде, штат Коннектикут.
Рэй выше меня, сильнее меня. В двадцать лет он уже умел смотреть на людей так, как смотрит на них старый Эшбридж.
Мне встречались и другие люди их породы. Они попадаются и среди моих клиентов. Мое отношение к ним колебалось в зависимости от обстоятельств и настроения. Иногда я убеждал себя, что восхищаюсь ими, в другие дни признавал, что завидую.
Но теперь-то, сидя на скамейке, я открыл, что всегда испытывал к ним ненависть.
Они пугали меня. Они были чересчур сильны для меня, или, вернее, я был слишком слаб для них.
Помню тот день, когда Рэй познакомил меня с Моной. На ней было мини-платьице из черного шелка, под которым угадывалось все ее трепетное, как бы отдающееся вам тело.