Он открыл глаза и увидел книги. Они плотными рядами разместились на полках, занимая все свободные участки стен. Его книги. Он повернул голову. У задернутого зеленой шторой окна стоял телевизор. Это была одна из трех комнат его квартиры. Но почему он смотрел вокруг с таким удивлением?
Антон сел, догадываясь, что находится под впечатлением только что увиденного сна. Но это был не простой сон. Никогда ранее он не просыпался в таком оцепенении. Он находился под властью чего-то огромного и всеобъемлющего. Оно ускользало. За него нельзя было ухватиться мыслью и извлечь из тех темных и загадочных закоулков памяти, в которых рождались и умирали сны. Он понимал, что если не сможет этого сделать теперь же, немедленно, то уже через несколько минут это станет и вовсе невозможным.
Антон встал и, подойдя к окну, отдернул штору. Прямо перед ним колыхалась большая тополиная ветвь с мокрой тяжелой листвой последних дней сибирского лета. Шел дождь. Как давно он не видел мокрых зеленых листьев за окном! Он прошел в другую комнату и глянул в зеркало трюмо. Совершенно незнакомый человек с его чертами лица смотрел на него с той стороны. Антон вздрогнул и провел ладонью по щекам. Что же его так поразило? Взгляд? Да, это были глаза незнакомца.
Вздор, чушь! Он вернулся назад и сел на диван. Что же ему всё-таки приснилось такое, что вот уже десять минут подавляет своим скрытым значением его волю? Он знал, что сновидения, которые видит человек, длятся очень недолго, но события в них развиваются с такой стремительностью, что за несколько минут можно прожить в этом эфемерном мире несколько дней или месяцев.
Однажды он читал, как один иностранец был разбужен ночью стуком упавшей в шкафу вешалки. Но перед тем как проснуться, он увидел огромный по своей содержательности сон и хорошо его запомнил.
Будто бы жил он во Франции восемнадцатого века времен Великой революции. Прошел через все ее стадии от начала и почти до самого конца. Видел штурм Бастилии и казнь Людовиков. Участвовал в заседаниях парализованного страхом Конвента и встречался глазами с ядовитым взглядом Робеспьера. Спорил с Сен-Жюстом о революционном терроре и, ожидая новых кровавых решений Комитета Общественного Спасения, не ночевал дважды в одном месте. И вот его самого уже везут на Гревскую площадь. Вокруг жаждущая крови чернь, а какой-то человек, находящийся вместе с ним в скрипучей телеге, гневно кричит в толпу: «Это не Дантону сейчас отрубят голову, сейчас обезглавят саму Французскую революцию!» Они всходят на эшафот. В корзину падает голова кричавшего — великий Дантон мертв. Следом летят головы Демулена и Лакруа. Вот палачи протягивают руки и к нему. Его привязывают ремнями к забрызганной кровью доске и швыряют под падающий со свистом нож гильотины. Удар!.. и он просыпается оттого, что в шкафу сорвалась вешалка!
Антон проходит в третью комнату к столу, где стоит компьютер. Ему на глаза попадается пластиковая карточка. Он читает пароль: «murwik». Опять какие-то воспоминания, и снова всё ускользает. Ускользает навсегда. Закрыв глаза, он тщится в последнем порыве зацепиться за обрывок, хоть за что-нибудь, что еще можно спасти от черноты забвения и хотя бы понять смысл пережитого. Но всё напрасно. Больше не стоит и пытаться.
Вечером, выйдя на балкон покурить, он вздрагивает, увидав сотни ярко освещенных окон. Его испуганный взгляд устремляется вверх к темному небу в ожидании… Но чего?
— Чертовщина какая то, — стряхивает он с себя оцепенение, — завтра уеду на дачу к своим…
Когда через несколько дней в школах начались занятия, он, войдя в учительскую, вдруг заговорил со своей коллегой, преподавателем немецкого языка, по-немецки.
— Где это вы, Антон Сергеич, так отшлифовали произношение? — спросила Анна Максимовна. — Небось, ездили в Германию летом?
— С нашей зарплатой да из нашей Тмутаракани и до Москвы-то если доедешь, так без штанов останешься, не то что до заграницы, — вмешался в разговор завуч Федорчук.
Сильный ветер гнал по ночному небу низкие черные тучи. Высокие кроны деревьев с молодой листвой гнулись и шумели над аллеей, ведущей от здания спортивной гимназии к часовой башне Красного замка. Лил сильный дождь. Но высокий худой человек, шедший по гаревой дорожке в сторону башни, не обращал на него внимания. Потоки воды стекали с козырька его фуражки, украшенного по краю золотой гирляндой дубовых листьев, полагавшихся старшему морскому офицеру, Он был погружен в свои мысли о родителях, родине, будущем своих четверых детей, своих подчиненных, веривших в эти последние дни только ему одному. Нереальность происходящего не могла длиться вечно. Германия капитулировала и полностью оккупирована врагами. Фюрер мертв уже ровно две недели. Все, вплоть до последнего полицейского, сложили оружие, а он продолжает ходить на заседания немецкого правительства, командовать своей школой, самой знаменитой военно-морской школой в уже не существующей стране, и его курсанты несут охрану окружающей территории с оружием в руках. По лесам и оврагам рыщут какие-то тени. То тут, то там находят трупы погибших уже после войны людей. Они часто раздеты, при них нет документов, и даже их лица порой обезображены так, что невозможно установить, кто они.
Думая обо всем этом, капитан-цурзее вдруг слышит окрик. Он останавливается и прислушивается. Ветер разрывает звук и разбрасывает его обрывки по сторонам. Часть их, кажется, уносится вверх к тучам, несущимся на Германию с Балтики. Он снова идет вперед и опять что-то слышит, кажется справа. Наконец ему становится ясно, что это окрик часового, вероятно, совсем еще неопытного курсанта. Он кого-то заметил и, наверное, спрашивает пароль. Какой сегодня пароль? Ах да, «Коронель». В честь знаменитой битвы при мысе Коронель. Он изучал ее, будучи сам кадетом этой школы. Но все прошлые победы навсегда перечеркнуты одним поражением. И это не поражение армии и флота. Это — катастрофа духа. Смерть народной воли к сопротивлению.
Под ногами зашуршала мокрая трава. Снова крик. Ведь было же приказано стрелять после первого же окрика, если за ним не следует отзыв! Вот салага…
В это время пуля системы Маузера калибра 7, 95 мм, вспарывая листву кустарника и превращая в пар соприкоснувшиеся с ней капли дождя, вонзается в последние три листа, попавшиеся на ее пути. Это были серебряные дубовые листья из металла 935-й пробы. Они и припаянные к ним снизу два скрещенных серебряных меча были усыпаны сорока пятью мелкими алмазами. Слабое серебро не удержало бриллианты в гнездах, и в свете вдруг выглянувшей из разрыва туч луны они брызнули яркими искрами и погасли в мокрой траве. Попав под самое горло, пуля разнесла шейный позвонок, разорвала спинной мозг и вырвалась на волю из тела, в котором она разом погасила все сомнения и тревоги. Офицер, даже не вскинув рук, стал на колени, помедлил секунду и упал ничком в траву. Фуражка слетела с его почти лысой головы. В тот же момент луна, осветившая эту смерть, скрылась во мраке туч.
Тридцатилетний кавалер бриллиантов Вольфганг Лют, начальник Мюрвикской военно-морской школы во Фленсбурге, был убит своим же часовым, не ответив на его окрик. Вместо разрешенного им самим накануне только одного окрика, после которого, если не был назван правильный пароль, следовало стрелять, тот крикнул трижды. Но, видимо, эта нелепая смерть на пятый день после войны была записана на последней странице книги его судьбы, и дальше была пустота. И, кричи часовой еще хоть трижды, других листов в этой книге уже не было.