Одначе идем. Поприща два отмахали — опять просека в чащобу уперлась, и дальше дороги нету! Вернулись чуток назад, взяли по тропке влево, идем. Невдолге видим — снег впереди притоптан, стало быть, ктось перед нами шел. Пригляделись, а энто наши же следы! Захар бает: «Сбились мы, дед Силантий, начисто!» А я и сам вижу, что сбились, только ума не приложу, как оно могло приключиться, коли я теми местами разов с сотню хаживал? Тут меня и осенило: то не волк был, а леший, принявший волчью личину. И он, значит, над нами потешается, с пути нас сбивает. Говорю Захару: так, мол, и так, покладем ему на пенек краюху хлеба, может, подобреет и отступится. Ну, поклали и дальше идем. Только дороги нет как нет. Вдруг в ельнике как заверещит, как захохочет да захлопает крыльями! У нас индо шапки попадали! «Ну, — говорю, — Захар, хлеб нипочем не помогает. Видать, дюже ты лесного хозяина обидел своей надсмешкой». А Захар с лица побелел и спрашивает: «Чего ж теперя робить станем?» Я говорю: отвод есть верный. Надобно нам всю одежонку с себя поснимать и надеть ее навыворот. Враз на дорогу выйдем. А Захар бает: «Неужто, дед Силантий, все скидать? Гляди, морозище какой!» Оно и правда. Ну, думаю, спробуем сперва одни тулупы да шапки выворотить, коли леший не дюже осерчал, может, на том смилуется. Только куды тебе! Еще гуще да темней чащоба пошла! А день уже к вечеру клонится. Видим, время терять боле нельзя, сели на снег и давай с себя все скидывать да наизворот выворачивать…
— Неужто догола раздеваться пришлось? — спросил Лаврушка.
— А что станешь делать? Не пропадать же в лесу! Все как есть с себя постаскивали и навыворот надели, дажеть портянки на другую сторону перемотали. Так нас мороз пронял, что как кутята трусимся! «Ну, — говорю, — Захар, теперя бегим что есть мочи, чтобы отогреться». Только разгон взяли, коли глянь, а вот она и дорога! Враз я то место признал: поприщах в трех от Карачева вышли.
— Так, значит, и пришли в город во всем выворочёном? — спросил один из дружинников.
— Когда кресты на церквах Божьих увидели, шапки и тулупы снова надели как подобает. А порты и рубахи уже тута, в избе, обратали.
— То добро еще, что ты верный отвод знал, — сказал Лаврушка. — А меня учили, — надобно левый сапог либо лапоть на правую ногу надеть, а правый на левую.
— Иной раз и это помогает, — промолвил Силантий, — но одежу выворотить куды верней.
— Как же вы сразу-то лешего не распознали? — спросила Фрося. — Ведь у него глаза кругловатые, а бровей и вовсе нету.
— Поди распознай, коли у него шапка была на самый нос насунута! — ответил Захар. — Да и думки у меня не было к ему приглядаться: эка невидаль — среди бела дня мужик у дороги сидит!
— Дедусь, а дедусь! — обратился к Силантию внимательно слушавший Сеня. — Значит, тот мужик, что на пне сидел, энто и был леший?
— Он и был, детка, — ответил старик. — Он же и на коня нашего порчу навел.
— А как же он опосля волком стал?
— Обернулся им, того и де́ла. Ему энто все одно как тебе тулуп надеть.
— Какое же его истинное обличье? — не унимался Сеня.
— У нежити своего обличья нету, — пояснил дед, — она только под чужой личиной бывает видима. Леший, к примеру, могет принимать личину мужика, волка и филина. Деревом тоже оборачивается. Водяной, тот всего чаще берет видимость пузатого старика с зелеными усами, а иной раз колесом либо бороной по воде плавает. Полевик — энтот пьяным мужиком по полю шатается или копной стоит.
— А домовой, дедушка, каков из себя?
— Домового, сынок, из живых людей никто толком не видел и тебе не приведи Господь увидеть. Он человеку только перед самой смертью показывается, когда уже тот никому рассказать не может. А вполпоказа иной раз является он перед большой бедой. И ведомо только, что махонький он, белый да лохматый.