«К этим… самым?» — заикнулась Африка и осеклась от собственной догадки.
«А это не твоей думалке додумывать…»
«К черномазым?»
«Ты на себя–то глянь, белоснежка!.. Если они меня переедут, то и тебе и всем вам так и так кранты, поняла теперь?»
Боня сидел на узле с одеждой в своей широкополой шляпе, которую носил всю зиму. Но теперь он не был похож на театрального цыгана, а скорей смахивал на советского нэпмана двадцатых годов. Слишком уж сытое пузцо выпирало из куртки.
Африка посерела лицом, так она бледнела или краснела. А вот губы побелели, словно перламутровой помадой по ним провела, как всегда просил Боня перед «работой». Она не была настолько черна лицом примерно до десяти лет, ее малышкой даже принимала за приблудную цыганочку. В своей деревне в Стародорожском районе Света Иванова до самого первого класса не знала, что она не такая, как все. Маленьких детей в умирающей деревне было всего трое, все они жили с бабками, а их матери с отцами — в городе. Мать Светы почти сразу после ее рождения вышла замуж за какого–то военного и укатила с ним на Камчатку.
Света никому и никогда не признавалась, что вовсе не помнила своей матери, которая живая и здоровая благоденствовала со своей семьей где–то в своем далеке, никогда она не видела своих белых сестер и братьев. А бабка, воспитавшая Свету, с тех пор не видела дочери, подкинувшей ей чернокожую девочку, которую нагуляла еще в студентках.
В школу Света ходила в соседнюю «живую» деревню. В первый же день учебного года она, первоклассница, вернулась из школы вся зареванная и кинулась к потемневшему от старости зеркалу. Бабка всплеснула руками, пока поняла в чем дело. Несчастная малышка хотела разобраться, что означает слово «черножопая», которым ее встретили на ступеньках школы в самый первый день…
И потом вплоть до самого последнего дня она никогда не загорала. Летом носила шляпки и панамы, чтобы лицо скрывалось в тени. Постоянно втирала какие–то кремы, чтобы отбелить лицо. Но от этого щеки только покрывались какими–то желтоватыми разводами и только портили ей внешность. Но стоило лишь ей попасть под солнце, как нос, лоб и щеки принимали глубокий шоколадный оттенок, кожа начинала матово блестеть, и Света хорошела буквально на глазах.
Но чернокожая красота ее вовсе не радовала. Она до горьких слез в подушку завидовала американскому певцу Майклу Джексону, изуродовавшему свое лицо в угоду все той же прихоти — стать белым человеком в этом белом мире, где тон задают белокурые и голубоглазые супермены, а цветным остается только танцевать под «черную» музыку.
Таня с Африкой бездумно прошатались по городу до самого вечера от одной кафешки до другой, пока от сладкого не начало подташнивать.
А вечер этот был какой–то золотой. Уже растеплилось, дотемна журчали ручейки и тренькала капель с отросших за день сосулек. Солнце весь день играло на последнем снеге и золотилось к вечеру на подтаявшей наледи. Когда оно садилось, вспыхивало на острых льдинках на реке, разделяющей надвое город, огоньками хрустальных светильников. Ветра не было, а воздух, чистый и дразнящий весенними запахами, был не холодный, как кусок льда, вынутый из холодильника в жарко натопленной кухне.
— Тань, а Тань? — спросила Африка, комкая бумажную салфетку, чтобы вытереть губы. — Может, все–таки, пойдешь назад в свою морильню?
Голос Африки, и без того низкий и хриплый, превратился после пирожных в какой–то рычащий баритон. Так она всегда говорила перед тем, как расплакаться. Всплакнув, она тут же начинала улыбаться, обнажая свои фиолетовые десны. Она знала, что от ее улыбки некоторых передергивает, поэтому улыбалась не часто.
— Чего я там не видела? — отмахнулась Таня Ким, вовсю глазевшая на разношерстную публику за пластиковыми столиками, словно за полдня не успела насмотреться. — Хоть один вечер от уколов отдохну. А свистюлей и так подвалят, была бы задница. А, чего там!.. Обо всяких пакостях думать, так жить расхочется. А ведь как жить–то хочется!
Африка икнула и быстро запила икоту минеральной водой. Они сидели в кафетерии на закрытой террасе универсама. Отсюда было видно, как Боня подошел к черному обрезанному по корме «линкольну», похожему на катафалк, услужливо наклонился и постучал на свои часы, что–то доказывая водителю припаркованного в неположенном месте автомобиля.
Таня сидела спиной к витрине, поэтому не видела Бони.