Там, где появлялся старик Родион Мозжухин, визжала пила, деревья валились, и на очищенном пространстве вырастали тесовые крыши строений с высокой железной трубой, пахло нефтью от работавшей лесопилки, и дремучие, сумрачные ели, сваленные с своих смолистых вековых корней, везлись сюда, обтесывались, клались под пилу, и перед тесовыми постройками вырастали сложенные шашками свежие пахучие доски.
Весенними вечерами по черте, между порубкой и крупным лесом, — когда еще меж кустов и пней сведенного леса стоят лужицы от стаявшего снега с фиолетовым отсветом заката, — приказчик, зарядив свое двухствольное ружье, отправлялся на опушку вечерней зарей стрелять вальдшнепов.
А через год-другой лесопилка перевозилась дальше, контора с тесовым крылечком, на котором тот же приказчик летними вечерами долго пил чай из позеленевшего самоварчика, эта контора разбиралась. И на месте ее оставались только продолговатые вороха слежавшихся сосновых опилок, груды обгорелых кирпичей и густо засевшая жгучая крапива.
Владимир, под предлогом удобства наблюдения за лесным делом, выстроил здесь дачу. И обыкновенно в субботу, когда в городе звонят к вечерне и метут опустевшую базарную площадь, он, захвативши компанию из верных друзей, а то и просто из тех, кто случайно подвернулся под руку, отправлялся на дачу. Нагружал большую спокойную коляску глухо звякавшими кульками, плетеными коробами и, предварительно погрозивши стоявшим у ворот приказчикам своим пухлым, здоровым кулаком, исчезал до понедельника, если отец был в отъезде.
Путешественники еще издали увидели какие-то причудливые строения невдалеке от елового леса на ровном месте. Это и была дача Владимира, построенная на месте бывшей здесь помещичьей усадьбы. От усадьбы остались только старые каменные полуразвалившиеся конюшни с крапивой, росшей из крыши, и заросший тиной пруд с ракитами на плотине и боком плававшим на средине оторвавшимся плотом.
На поляне перед прудом возвышался окнами на юг новенький домик-дача с дощатыми террасками, тесовыми с кружевной резьбой балкончиками. Вокруг дома росли молоденькие липки, огороженные треугольниками, выкрашенными в зеленую краску.
На площадке перед домом стояла гимнастика с трапецией, лестницей и кольцами, которую новый владелец почему-то счел нужным построить. Но сам гимнастики не делал, а обыкновенно заставлял работавших у него маляров за водку делать упражнения.
Сам же в это время сидел на террасе с расстегнутым воротом вышитой рубашки, и перед ним стоял графинчик с закуской в салатнике с одной вилкой без ножа.
Владимир мог пить сколько угодно, лишь бы была хорошая компания, а вокруг хорошая природа, поэтому всегда бывал рад, когда кто-нибудь заезжал к нему из хороших людей. А хорошие люди у него были все, кто к нему заезжал и, не отказываясь, мог пить во всякое время дня, а потом, после возлияния и не один раз долитого самовара, говорить о дружбе и о самых высоких материях.
Если же долго никто не заезжал, Владимир подзывал к себе кого-нибудь из маляров и, заставив его проделывать упражнение, в виде приза подносил ему стаканчик и сам выпивал.
Путешественники вышли из экипажа и, отряхивая полы от пыли, поглядывали на окна дачи, ожидая, не выйдет ли кто-нибудь проводить от собак, которые сбежались со всех сторон и, стоя полукругом перед гостями, надрывались от разноголосого лая.
Вдруг на крыльце дачи показался сам хозяин в русской рубашке с махровым поясом.
— Голубчики! Вот утешили-то! — закричал он и сбежал с крыльца, затрещав каблуками по ступенькам, как трещоткой. — Ну, молодцы, что приехали, — говорил Владимир, перецеловавшись со всеми и от радостного возбуждения лохматя свои расчесанные с пробором кудрявые волосы.
— Но мы к тебе только по делу, — сказал Валентин.
— Ладно! А я уж третий день здесь, привез из города всякой всячины, и, как нарочно, ни один черт не завернет. Что вы так долго не ехали-то?
— Нет, мы уж давно едем, — отвечал Валентин, — да к тебе дорог уж очень много.
— На плохие, что ли, попадали? — спросил Владимир.
— Нет, мы и на хорошие попадали, — отвечал Валентин.
— Постой, с лошадьми надо распорядиться. Эй вы, черти! — крикнул Владимир на маляров, которые, поставив на траву ведра с краской, сидели и курили. — Пойдите-ка, возьмите лошадей.
И когда отделился один пожилой маляр с широкой курчавой бородой, он прибавил совсем уже другим тоном:
— Иван Силантьич, голубчик, ты уж того… за лошадьми хорошенько посмотри; знаешь, я люблю, чтоб… — И похлопал его по плечу. — Он у меня мастер гимнастику делать, — сказал Владимир, когда маляр, несколько угрюмый на вид, разбирал вожжи, брошенные на козлы.
Валентин посмотрел на Ивана Силантьича.
— Ну, идем, идем, к черту! — крикнул хозяин, хлопнув Валентина по плечу.
— Зачем гимнастику-то поставил? — спросил Валентин, когда все они проходили в своих пыльниках по двору к дому, предводительствуемые хозяином без шапки.
— Как же! Это, брат, необходимо, — отвечал Владимир и сейчас же крикнул на весь двор по направлению к дому: — Марфушка, каторжная душа, самовар.
Потом тревожно повернулся к Валентину, как будто с вопросом, который требовал совершенно зрелого обсуждения:
— Где пить будем?
— Что ж, давай хоть на террасе, — ответил Валентин, входя по ступенькам и оглядываясь, — у тебя тут хорошо.
— Нет, а то знаешь что? Я скажу, чтобы вынесли сюда на траву под липки ковер, чтобы, — понимаешь, — совсем на природе.
— Что ж, давай на природе. Портвейн-то у тебя есть?
— Есть, есть, — закричал Владимир, сделавший было движение бежать за портвейном, — твоего купил, как сердце, брат, чуяло, что нынче приедешь.
Петруша мрачно молчал, потом стал снимать свой брезентовый пыльник и долго ходил с ним около стен, ища гвоздя, чтобы повесить.
— Как-то неудобно пить, — сказал Митенька, обращаясь к Валентину и кивнув на маляров.
Владимир, уже отправившийся было за портвейном и всем прочим, испуганно оглянулся с полдороги.
— А что? Чем неудобно?
— Да вот он говорит, что маляры, мол, работают, а мы у них на глазах пить будем, — ответил Валентин.
— Э, чепуховину какую понес! Получат свое!
Через полчаса на траву за домом, где уже протянулись вечерние тени, был принесен самовар, постлан ковер, и на нем ставились одна за другой темные и светлые бутылки, которые хозяин принес из дома, держа их за горлышки в руках и прихватив под мышки. Потом отдельно вытащил из кармана темную пузатенькую бутылочку, показал ее Валентину и сказал:
— Для тебя, брат, специально…
— Ром?… — спросил Валентин, пригнув голову и посмотрев на ярлык. — Это хорошо. Вот мы с тобой как-нибудь в Африку поедем. Там настоящий ром и негритянок много.
— Негритянок? О, черт возьми, идет! — сказал Владимир, хлопнув себя по затылку. — А на Урал разве раздумал?
— Нет, не раздумал, — сказал Валентин.
Весь ковер скоро совершенно был заставлен винами, балыками, розовой лососиной, черной икрой, и была только что вскрыта коробка с священным бело-розовым мясом омара. Но Владимир все бегал в дом, захватив с собой Петрушу для переноски тяжестей специально, как он сказал, подмигнув на ходу, и совал ему в руки коробки, жестянки.
— Да будет вам, довольно и так, — сказал Митенька.
— Нет, брат, нельзя. Раз на природе, то надо как следует.
— Пусть носит, это хорошо, — отозвался Валентин.
Но когда все, подмяв под себя траву, уселись и прозрачная настойка забулькала в гладком светлом графинчике, наполняя стоявшие рюмки, Владимир, как будто вспомнив что-то существенное, сбегал в дом и принес сухую таранку. Держа ее за хвост, он тут же стал колотить ею о каблук сапога, чтобы лучше отстала кожа.