Петруша, увидев большое количество уток, вдруг озверел. Он бросил заграничное ружье и, попросив у Леонидыча его пушку, стал бухать из нее, сотрясая всю окрестность.
После каждого выстрела, держа шомпол в зубах, — что придавало ему особенно зверский вид, — засыпал целую горсть пороха и с остервенением, молча, пускал огромный заряд, разбивая вдребезги утенка, если он подвертывался ему на близком расстоянии.
Валентин не принимал участия в охоте. Он, стоя на возвышенном месте, только следил за боем, оглядываясь туда, где особенно часто бухали выстрелы.
— Петруша хорошо стреляет, — сказал он пробегавшему мимо него Авениру, но тот уже потерял способность слышать и понимать.
— Вот она, матушка, шомпольная-то! — кричал он после каждого удачного выстрела, похлопывая по стволам ружья.
Леонидыч, уже весь мокрый, в облипших полосатых холстинных штанах, то и дело лазал в болоте и, балансируя руками, доставал подстреленных уток.
У Федюкова от торопливости застряли в затворе патроны, и он плевал, проклинал кого-то и не мог вытащить, что Авениру доставляло неизъяснимое удовольствие.
— У нас ничего не застрянет! — кричал он, заряжая и хлопая по кустам из своей двустволки. — А то навертели туда всяких машинок, да сами же в них и путаются. Так-то лучше, по крайней мере, людей не перестреляете.
Но если на время миновала опасность быть подстреленным Федюковым благодаря его задержке с ружьем, то теперь она еще больше возросла благодаря тому, что Петруша остервенился, как сказал про него Леонидыч. Это его новое состояние выражалось в том, что он зверски, ни на кого не глядя, палил из своей пушки, грозя ежеминутно каждому снести голову.
Александр Павлович все время только тревожно покрикивал на Франта, который шаркал по водяному лопушнику, выпрыгивая иногда из него на голос хозяина. И только взмахивались уши, и на секунду мелькала из травы его удивленная фигура с поднятыми передними лапами и с выражением вопроса на окрик хозяина.
Потом перешли на другое болото. И опять Авенир не выдержал, и, как только раздался лай Франта, он бросился туда бегом и начал палить. И опять пришлось бежать туда рысью. А сзади всех поспевал Федюков без штанов, со снятым ружьем в руке, благодаря чему они были похожи не на охотников, а на каких-то бандитов, которые гоняются за своими жертвами с целью не выпустить ни одной из своих рук.
Два мужика, пахавшие на бугре, раза два останавливали своих лошаденок и поглядывали на болото, потом, молча переглянувшись, принимались опять пахать.
Все болото, поросшее круглыми плавучими листами и окруженное кудрявым ивняком, было затянуто дымом, из которого то здесь, то там неожиданно вырывался огненный язык и громыхала Петрушина пушка.
Даже Леонидыч, сам не одобрявший легких зарядов, после одного оглушившего его выстрела покрутил головой и сказал:
— Уж вы дюже здорово, как бы не треснуло ружьишко-то.
Петруша только молча посмотрел на ружье, держа шомпол за середину в зубах, и ничего не сказал.
Когда стали подсчитывать уток, то оказалось, что больше всех убил Александр Павлович, потом Петруша, потом Авенир. Но у Петруши были не утки, а клочья из перьев и кровавого мяса. Леонидыч, сидя на корточках и дрожа мелкой дрожью, с сомнением переворачивая их на траве, только сказал:
— Брало очень здорово.
— Ничего, — сказал Петруша, начавший остывать, — зато ни одна не ушла.
— Куда ж тут уйтить? — сказал Леонидыч.
Федюков убил меньше всех, но он уверял, что из десяти убитых им уток он находил едва одну или две. И все рассказывал, как он стрелял, как на него налетели сразу две утки на чистом месте, он обеих убил, и они должны были упасть тут же за кустом, но куда-то пропали, как сквозь землю провалились.
— Полетели завещание писать, — сказал Авенир. — У нас вот ни одна не пропадала, вот вам и шомпольное.
— Да, еще бы вы бегали побольше. У всех дичь из-под рук вырываете.
Авенир оглянулся на Федюкова и торжественно посмотрел на него, сидевшего на корточках без штанов.
— Если бы я был ремесленником, без огня в крови, я бы ходил спокойно, но ремесленником я никогда не был, — сказал он. — Во мне есть огонь, который погаснет только с моей смертью. — Потом, посмотрев на лежавших на траве уток, он прибавил уже другим тоном: — Вот это охота. Это не по-заграничному, где на ручных кроликов охотятся. Голубчики, пойдемте еще куда-нибудь.
— И этих не поедите, — сказал недовольно Федюков.
— Федюков! Вам чуждо всякое вдохновенье, вы, простите меня, какой-то материалист, и больше ничего. Это еще что… мы, бывало, воз целый налупим, а все бьем, — прибавил он, обращаясь уже к Валентину, — потому что тут одушевление, огонь, а не расчет.
— Верно, верно, голубчик, — сказал, улыбаясь и помаргивая, Александр Павлович.
— Жалко, что вот дичь стала переводиться, а то бы я тебе показал, Валентин, что такое настоящая охота, — прибавил Авенир, не слушая Александра Павловича и обращаясь к Валентину.
— Нет, и это хорошо, — сказал Валентин, — тебе вот так-то денька три поохотиться — все выведешь.
— А как же? Я, брат, иначе не могу.
Так как время было к обеду, а охота уже кончилась, то решили, по предложению Александра Павловича, что закусывать тут не стоит, а идти лучше домой. Поэтому выпили только по рюмочке рябиновой, понюхали корочку хлебца, чтобы растравить аппетит для обеда, и присели немного, чтобы дать отдохнуть ногам.
— Лучше охоты ничего на свете нет, — сказал Авенир, — все забываешь: события, так события, черт с ними! Правда, Валентин?
— Правда, — сказал Валентин.
— Потому что тут дух, пыл! И кролика уж я стрелять не стану, а ты подай мне такую дичь, чтобы еще нужно было голову поломать, как к ней подойти.
— Однако вы сейчас лупили уток, которые и летать не умеют, — заметил Федюков, который все еще сидел без штанов и уже начинал стучать зубами.
— Это оттого, что ружье хорошее, — ответил, не взглянув на него, Авенир. И сейчас же, загоревшись, прибавил: — У нас всякая охота хороша, потому что мы чувствуем. Верно, Валентин?
— Верно, — сказал Валентин.
— Какой-нибудь иностранец из гнилой Европы обвешается всякой усовершенствованной дребеденью и идет с расчетом убить не более двух фазанов там каких-нибудь, чтобы, видите ли, не переводить дичи и себя, главное, не утомлять. И разве он тебе чувствует? Ему только и нужно, чтобы ружье делало шестьдесят выстрелов в минуту, только одна механика, а души настоящей на грош нету. Нам, брат, эта механика не нужна. Вот у меня, — сказал Авенир, быстро повернувшись и торжественно показав на свое ружье, — простая шомпольная двустволка (он мельком взглянул на Федюкова), а я всегда буду с ней ходить, потому что у меня главное — душа чтоб была во всем, а не механика. Правда, Александр Павлович?
— Правда, голубчик, правда, — поспешно сказал Александр Павлович.
— Вот! Чувствовать надо…
— А выпивка после охоты!.. Разве можно ее с чем-нибудь сравнить?…
Петруша вдруг издал странный звук, похожий на икоту, и, когда на него все оглянулись, мрачно от конфуза потер под ложечкой.
Все вдруг спохватились.
— Чего же мы сидим, уж отдохнули давно! — вскрикнул Александр Павлович. — Теперь айда домой закусить чем бог послал.
И по тому, что, говоря последние слова, он улыбнулся и подмигнул Валентину, все поняли, что, должно быть, бог послал немало…
Но тут случилась задержка: Федюков вдруг вспомнил, что штанов на нем нет, а где он их снял, забыл. И всем, чтобы сократить время поисков, пришлось идти разыскивать его штаны.
Охотники, рассыпавшись по кустам и перекликаясь, занялись поисками. Франт тоже шаркал по болоту, выпрыгивая из травы и удивленно оглядываясь.
— Черт вас возьми совсем, — сказал Авенир, столкнувшись в кустах с Федюковым, — сейчас бы самое время выпить и закусить, а вас угораздило тут с этими штанами.
Но штанов так и не нашли. Пришлось Федюкову обернуть ноги мешком, взятым у Леонидыча, и так ехать в телеге с провизией.