Он привез самые неутешительные вести и сказал, что сейчас только встретил князя Львова и капитана Карпухина, которые обогнали его, пустив лошадь вскачь и махая на нее руками.
Оба в нетрезвом состоянии; повидимому, призваны.
Поезд отходил в 4 часа, и в два нужно было ехать на станцию.
После необычно раннего обеда, который всегда бывает при отъезде, когда блюда еще не все готовы и горничная бегает в кухню за теми котлетами, которые успели поджариться, пили шампанское.
— Если бы был Валентин, — проговорила Ольга Петровна, — он сказал бы: «Теперь мы пьем здесь уже наверное в последний раз. И это хорошо. Только не надо печальных лиц». У меня глупое настроение. Мне кажется, мы провожаем что-то безвозвратно ушедшее.
Стали собираться. Ольга Петровна, одетая в длинное дорожное пальто с большими пуговицами и карманами и в маленькой дорожной шляпе с длинным вуалем, села на минуту в кресло и приподняла на нос вуаль. Ирина, тоже совсем одетая, с серым вуалем на шляпе, вошла в комнату. В это время показался приехавший проводить их Митенька Воейков.
Он не чувствовал уже горечи стыда перед Ириной. Он хотел только одного: чтобы она, уезжая, взглянула на него так, как взглянула в последний раз в саду. И еще, — о чем нельзя было мечтать, — чтобы она на прощанье поцеловала его в голову, как поцеловала в саду.
Первое, что бросилось ему в глаза, это тот серый длинный вуаль, который он видел в самый первый раз, когда они ехали на именины и когда глаза его с волнением и жадностью новизны следили за мелькающим на поворотах дороги этим серым вуалем. И тогда он был для него символом первой радостной встречи и начала, а теперь — безвозвратного конца…
— Вы едете с Ольгой Петровной? — спросил Митенька, поздоровавшись с Ириной.
— Да, — ответила Ирина тихо, но твердо.
Больше между ними ничего не было сказано. Да и что было говорить?
Он жадно искал намека на вчерашнюю материнскую ласку. Но ее не было. Очевидно, то, что было приемлемо в таком обороте дела для него, не было приемлемо для нее.
Подали лошадей.
Ольга Петровна, выходя из дома и оглянувшись на террасу, с ее зеленым виноградом и плющом, на белые колонны дома, опять не удержалась от слез.
— Я не знаю, что со мной, — сказала она, стараясь улыбнуться, — я плачу, точно расстаюсь навек.
Павел Иванович, держа руки в карманах, стоял без фуражки на подъезде и с озабоченно-нахмуренным лицом оглядывал проносимые вещи, лошадей, как бы проверяя, все ли в исправности, и заглядывал с подъезда в комнаты.
В воздухе все так же было тихо, прохладно и мягко. Вся усадьба и весь дом с раскрытыми на террасу окнами имели еще более притихший осенний вид.
И было так грустно смотреть на укладываемые вещи, на усаживающихся в коляску молодых женщин, как будто вместе с ними что-то уходило отсюда навсегда. Коляска тронулась по убитой мелким кирпичом около дома дороге.
На подъезде стояли Павел Иванович, с тем же чрезвычайно внимательным и сосредоточенно-хмурым видом смотревший на отъезжающий экипаж, и Митенька Воейков. Павел Иванович уже ушел через балконную дверь, а Митенька с открытой головой долго смотрел вслед экипажу.
«Неужели она даже не оглянется?» — подумал он.
Экипаж повернул направо из низких каменных ворот и поехал по всегда грязной разъезженной дороге, обсаженной старыми липами, к выезду из усадьбы.
И вдруг он увидел, что Ирина повернулась. На ее печальном лице мелькнуло что-то вроде прощальной улыбки.
О, как бы он припал сейчас к ее ногам и с какой бы радостью заплакал он. Какой порыв любви поднялся бы в нем к ней! Любви совсем иной, не берущей, а отдающей себя, не жаждущей завоевания и страсти, а ищущей сострадания к великому горю.
Митенька все стоял, сквозь слезы следил за мелькающим сквозь редкие стволы лип экипажем, лошадьми и милым, родным серым вуалем, к которому приковался его взгляд.
Еще раз мелькнул за деревьями серый вуаль и скрылся…
Митенька смотрел некоторое время в ту сторону, потом, с глазами, полными слез, оглянулся на оставленный дом, сиротливо глядевший в тихий сад своими окнами, и, не простившись с Павлом Ивановичем, поехал домой.
LV
В поле, где бесконечно вилась дорога, было мягко, серо и тихо. Серое небо, бесконечная равнина и тишина в полях.
Митенька посмотрел вокруг себя, и здесь, в этих молчаливых пустых полях, в медленной речке, в лениво ворочающей обросшими колесами мельнице он увидел еще острее свою отрезанность от всей жизни.
Где-то там сейчас гигантские маховики делают историю, поворачивают мир, готовясь сдвинуть его с ржавых петель. Все задвигалось, стронулось с своих мест, и один он остался в стороне и сзади.
Может быть, как раз накануне чего-то великого он остался за бортом жизни в полной беспомощности.
Куда теперь?
«Неужели оставаться здесь, в этой пустыне, с этими дикарями?» — думал он, глядя почти с ненавистью и презрением на двух мужиков, которые ехали, сидя боком на лошади, впереди него и глазели на него.
«Вот они… — сказал себе Митенька, посмотрев на них, — и это была моя великая надежда!.. Ну разве могут они?…» — Он не докончил своей мысли, потому что вдруг какая-то неведомая сила рванула его с экипажа под колеса. Он, схватившись руками за спину шарабана, закричал от ужаса, как кричит человек, которого затянуло ремнем в машину.
Вожжи, про которые он забыл совсем, попали в колесо и чуть его не стащили с экипажа.
— А мы и то тебе хотели крикнуть, — сказали мужики, приостановив лошадей.
Мужики повернули на пашню, а Митенька, не будучи в состоянии успокоиться от испуга, невольно отметил, что они «хотели» крикнуть. «Почему же они не крикнули вовремя»? — сказал он себе.
Это разбило его тихое, грустное настроение, и захотелось быть язвительным и жестоким по отношению к этому народцу. Но вдруг он увидел на дороге брошенную лошадь, запряженную в дрожки, а в стороне князь Львов и капитан Карпухин, обнявшись, без шапок, которые они, очевидно, уже потеряли по дороге, брели куда-то в сторону полем, прочь от лошади.
— А вот еще экземпляры, — сказал себе Митенька. — Соль земли и мозг своего народа. А между тем судьба уже занесла над ними карающую руку. И вот с чем же они встречают страшные события, с каким багажом! О, убожество!.. И прямо, без дороги. Так, так, куда-нибудь да придете, а если и головы сломите, то убытку немного будет.
А у околицы в канаве два мужика, Афоня и Сидор, мирно расположившись рядышком и болтая о своих делах, драли подохшую лошадь.
Митенька Воейков, остановившись, хотел было им крикнуть, чтобы они не смели этого делать, но, раздумав, махнул рукой.
— Э, теперь все равно, — сказал он сам себе.
Хотел было подогнать лошадь, чтобы поскорее приехать домой, но вдруг ему пришла мысль: куда домой? Зачем домой? Что ждет его дома? Разве у него есть дом, такой дом, куда можно было бы стремиться к семье, к оставленной работе?!
И ему до боли захотелось бежать отсюда, искать какого-нибудь нового места, новых людей… Хоть чего-нибудь нового!.. — если оно еще осталось для него. И, может быть, оно придет оттуда, где сейчас в страшном напряжении мир готовится к страшному шагу?
Чувствуя, что сейчас дом ему противен и что лучше ехать куда бы то ни было, он повернул лошадь и поехал, сам не зная куда, прямо, без дороги, по сжатому ржаному полю.
Девятнадцатого июля события приняли вдруг такой оборот, которого никто не ожидал, несмотря на все приготовления: германский посол, граф Пурталес, передал русскому министру иностранных дел Сазонову ноту об объявлении войны.
И великая война началась.
Конец третьей части