От внезапной перемены тона Житникова он вдруг почувствовал обиду и жалость к себе, а от своей неуместной искренности — позднюю досаду. Нужно было продолжать вести разговор, перебросив его на другой безразличный предмет. Но Митенька поднялся и стал прощаться, отказавшись от чая, с таким убитым видом, как будто его поразило, что после его тона искренности, почти любви, ему отплатили совсем иным. Кроме того, еще рухнула надежда покрыть долг при продаже — и ему оставалось или промолчать про свой позорный долг, или, не хуже прошлого раза, сказать, что он сейчас не захватил мелких денег, а вечером пришлет их с Митрофаном, чему, конечно, Житников ни минуты не поверил бы.
Но в том, что после отказа Житникова сейчас же стал прощаться, ему вдруг показалось еще худшее: Житников, наверное, увидел теперь ясно, что ему, Митеньке, нужно было: искренностью только замазать глаза, а тут же, будто невзначай, всучить ему никуда не годное имение.
После ухода Воейкова из спальни вышла старуха, помолилась молча перед иконами, повернулась к мужу и, подняв палец, сказала:
— Гляди в оба.
IX
После того, как до мужиков дошел слух, что на них подано в суд, они совершенно отказались от посягательств на помещичью землю. Весь подъем, с каким было взялись за это дело, вдруг пропал.
Те, кто громче всех кричал об этом деле, притихли, замолчали и не выступали вперед, а держались сзади, в тени, как держатся люди, внезапно потерявшие симпатии и влияние над массами. Как будто им даже стыдно за себя и они предпочитают быть незаметными.
До покоса оставалось еще много времени, и продолжать ждать его, ничего не делая, было неловко перед людьми. А на очереди стояли общественные работы. И когда, по обыкновению, однажды собрались вечерком поболтать о делах, кто-то сказал, что нужно бы приняться за общественные дела; мостик бы наконец осилить как-нибудь, ведь не заговоренный он. Да лужу замостить, что посередке села.
— Ты ее замостишь, а она в другом месте пробьет, — сказал кто-то.
— Это непременно, — сейчас же отозвалось еще несколько голосов.
— Жила что ли там подземная? — вопросительно сказал Фома Короткий.
— Жила… черт ее знает, что там!
— Тут не о мостике надо толковать, — сказал коновал, — а о том, что скоро жрать будет нечего. С землей бы удумать, как быть, а не мостик городить да лужи мостить.
Все замолчали.
— Это правильно, — сказал Федор, всегда находивший правильным все, что говорилось последним.
О луже с мостиком бросили говорить и перешли к разговору о переделе земли.
— Чтобы долго не разговаривать, — переделяться и все, — сказал нетерпеливо кузнец.
— Верно, верно, а то прямо конец подходит. У Андрея Горюна почесть вся земля рвами да промоинами пошла. Что ж плохой-то все время пользоваться, надо ему и хорошенькой получить.
— Это верно, — сказал Федор, — человек, можно сказать, потерпел. — И он оглянулся на сидевшего на бревне босиком Андрея.
Тот глядел уныло в сторону и ничего не ответил, как бы молчанием подчеркивай свое бедственное положение, о котором все знают и самому прибавлять нечего. Он покорно предоставлял себя в полное распоряжение общества, которое обратило на него свое справедливое внимание.
Начали сейчас же, чтобы не упускать времени, говорить о том, как переделять землю.
Степан вспомнил о своих хороших местах и сказал, что там, кто сколько осилит обработать, столько ему и дают. Бедным дают получше, богатым — похуже.
И все, бросив говорить о своей земле, заговорили о хороших местах.
— А кто ж там землю-то определяет? — спросил Фома Короткий стоя с палочкой перед Степаном.
— Кто?… Люди, значит, такие поставлены… — ответил Степан не сразу.
— Какие-то люди у нас тут определяли, что нам достались рвы да кочки, а господам заливные луга, — сказал Захар Кривой.
— Люди были поставлены на основании существующей власти, — сказал строго лавочник, не взглянув на Захара, но отвечая ему.
Все испуганно оглянулись на лавочника, которого не заметили, и замолчали.
— Да это что там считать, не наше дело.
— Верно, верно! Что получил, тем и пользуйся, — сказали все.
— Да… считать не считать, а едешь на базар мимо левашевского барина, поглядишь, — то-то земля вольная! И чего только не настроено!
— А что ж он спину, что ль, сам гнет? — сказал один голос.
— Попало в руки, вот и богат, — раздалось уже несколько голосов.
— Определили дюже хорошо, — подсказал Сенька, подмигнув.
— Ежели бы нам попала такая штука, чего бы тут настроить можно было! — сказал Николка-сапожник, бросив с досадой об землю свой картуз.
— Подожди, придет время… — сказал зловеще Захар Кривой, — по-своему определим…
О хороших местах бросили говорить и стали балакать о том, что было бы, если бы левашевское имение им досталось.
— Вот то-то и не по-божески: один человек, можно сказать, всем завладел, а тысяча около него без всего сидит, — сказал Степан кротко.
— А тут и на тысячу человек пришлось бы по хорошему куску, ежели бы разделить.
— Да опять же еще коровы и лошади; тоже по чем-нибудь придется.
— На кажного по корове не придется, — заметил Иван Никитич, некоторое время что-то прикидывавший в уме.
— У кого есть, тем не надо, — сказал Степан.
— Вот, вот! Обойдутся как-нибудь, — подтвердил, сейчас же согласившись, Федор.
— Завидно будет: одни получат, а другие утрутся. Мало ли что свое есть, — сказал кузнец, у которого были две коровы. — Я работал, вот у меня и есть. — И он при этом, как бы за подтверждением своей мысли, оглянулся на Федора.
Федор, только что перед этим поддержавший противоположную мысль Степана, почувствовал, что неловко отказать в поддержке кузнецу, обратившемуся к нему, и сказал:
— И это правильно. Что ж, коли потрудился, отчего не дать? Зачем человека обижать!
Об имении бросили говорить и стали соображать, как в самом деле можно бы разделить коров и лошадей левашевских, чтобы было по справедливости и никому не обидно…
— …Окромя хозяина, — подсказал Сенька.
— Хорошее добро всегда найдется как разделить, а вот наше убогое как делить, это подумаешь, — проговорил Андрей Горюн.
Тут только все вспомнили, что начали разговор о мостике, потом перешли к разговору о дележе своей земли, а теперь уж, неизвестно каким родом, переехали сначала на хорошие места, потом на чужую землю, а затем и вовсе на каких-то коров и лошадей.
— Ах ты, мать честная, вон куда нечистый завел. Когда ж это перескочили-то?
— Дели не дели, радости от нее все равно немного будет, — заметил Андрей Горюн, — те же рвы да кочки достанутся.
— А может, и новые попадутся…
— В старину земля была вольная, жирная, — сказал как бы про себя старик Софрон.
— Без бога ничего не делали, с иконами по ней ходили, — сказал старик Тихон, по своей привычке ни к кому не обращаясь и устремив свой взгляд в меркнувшие дали лугов.
— То-то теперь на ней и не рожается ничего, что, ходивши, всю землю притоптали. Далее травы нету. Вон, бабы уж поперли в житниковский клин с мешками.
Все рассеянно оглянулись на баб, которые с мешками юркнули в проулок и пошли на житниковское поле рвать сеяную траву.
— На чем порешили? — спросил уходивший куда-то лавочник.
— Насчет чего?…
— Да ведь насчет переделу разговор-то был?
— Что-то, кажись, не дошли еще.
— Должно, до другого разу отложили.
Через несколько минут бабы пробежали обратно, но уже без мешков, а некоторые и без платков.
— Осклизнулись… — сказал Сенька, — чужой луг пошли делить, да не с того боку, знать, зашли.
— Подожди, зайдем с какого надо, — сказал Захар, погрозив в пространство своим черным волосатым кулаком.
— Ах ты, мать честная… вот так поздравили с праздничком. — Все, покачав головами, пошли по домам. А сзади брел старик Софрон и бормотал: